И. А. Кмета-Ефимович

"Потоки горные"

Об авторе

Загадочное переживание

Сильный в немощи

Пламя мести

Александр Медник

Человек с деревянной ногой

Радость

Гордей Заверюхин

Да будет воля Твоя!

Воскресение

В сетях

Неожиданность

Странный сон

Сын Евники

Проповедники

Клятва Ибрагима

Сердце благодарное

Об авторе

Иван Авксентьевич Кмета родился 25 августа 1901 г. в районном центре м. Ичне, Черниговской губ., в малоимущей семье ремесленника. Он рано остался сиротою. Но несмотря на неблагоприятные бытовые условия, его душа была полна непреодолимой жаждой знаний, побуждавшей к учебе. В г. Прилуках он окончил учительскую семинарию, учился в г. Полтаве на курсах дошкольного образования, после чего учительствовал в м. Ичне, м. Смеле и других местах Киевщины. В суровые, кровавые годы революции и гражданской войны своею чуткою душою поэта он тяжело страдал, видя разгул жестокости и убийств. Известно, что на Украине в те годы нередко имели место убийства детей и стариков при погромах еврейских семей. Уже с ранней юности у него проснулось желание воспроизводить происходящие события художественным словом в рассказах и стихотворениях. Некоторые из таких произведений на украинском яз. были напечатаны в прилуцком журнале "Гасло" и молодежном сборнике "Молодняк", издававшимся в Харькове. При виде происходящего, жестокого и бесчеловечного, он обратился к чтению Евангелия. В этот период, в одну из зим, он тяжело заболел тифом и был близок к смерти. В военном госпитале, куда его положили для лечения, он стал свидетелем многих смертей, когда люди, среди которых немало было и молодых, с криком полным отчаяния расставались с жизнью. Но Господь помог перенести опасную болезнь, сохранив ему жизнь. О людях, верующих по Евангелию, в частности, о христианах-баптистах, он знал, ибо его родной дядя был таким; родной же брат его был православным священником. Зима 1920 г. стала для него временем, в которое он пережил духовное возрождение, и уже весною этого года принял святое по вере крещение в среде хр.-баптистов м. Смелы, где тогда учительствовал. Вскоре он поселился в г. Киеве, став членом церкви хр.-баптистов, имевшей Дом молитвы по ул. Жилянская, 104. Здесь он начал принимать участие в проповеди и одновременно продолжал образование, изучая языки, немецкий и английский. Материальное положение было трудным. Работая на сахарном заводе, он имел самый скудный прожиточный минимум. Его очевидный для членов церкви проповеднический дар в сочетании с отзывчивым сердцем поэта, скромностью и кротостью, были оценены церковью, и, несмотря на небольшой срок членства, бр. И. А. Кмета в 1923 г. был рукоположен на служение благовестника и помощника пресвитера. Киевская церковь была большая: с отделениями на Подоле и Слободке число членов было до 700. Нужда в духовных работниках в городе, а также по общинам и группам ЕХБ обширной Киевской области была очень большой. Бр. Калиниченко Т. М., известный многим проповедник на Киевщине с 20-ых гг., рассказал пишущему эти строки: "Однажды к нам в г. Белую Церковь приехал бр. Кмета И. А. и участвовал в похоронах: Я проповедовал также, был где-то 3-ий или 4-ый, и, сравнивая свою проповедь с выступавшими до меня, был вполне доволен собой; но когда после меня проповедовал бр. Кмета, то я почувствовал себя маленьким-маленьким". В каком году произошло это событие, свидетельствовавшее о зрелости И. А. Кметы как проповедника, в нашей памяти не сохранилось, а вот выход в свет в 1925 г. сборника "Арфа", состоявшего из 175-и оригинальных и переводных стихов-текстов на украинском языке для духовных гимнов, засвидетельствовал, что в середине 20-ых гг. наше братство ЕХБ на Украине в лице 24-летнего автора имело зрелого духовного поэта. Пусть этот сборник имел всего 175 песен, но вспомним, что и первый изданный бр. Ворониным Н. И. песенник русских баптистов "Голос веры" имел только 207 гимнов. Появление в свет "Арфы" (5 тыс. экз.) приветствовали выдающиеся братья обоих Союзов, евангельского и баптистского: "Весьма радуюсь, что Ваш украинский сборник производит везде благоприятное впечатление". И. С. Проханов; "В появлении ... сборника песен на украинском языке я вижу новую победу и торжество Евангелия Христова". П. В. Иванов-Клышников (ж. "Баптист" № 3 за 1925 г.). Экземпляры "Арфы" были разосланы для ознакомления в зарубежные украинские общины ЕХБ - западную Украину, США, Канаду. В журнале канадских баптистов-украинцев "Канадський Ранок" за 1926 г. появился такой отзыв: "Наши братья на Украине готовят ... издание этих гимнов с нотами. Это будет ценный вклад в евангельскую работу среди нашего (украинского) народа" (ж. "Баптист Украины" № 3 за 1926 г.). В подыскивании или сочинении украинских мелодий, соответствующих текстам "Арфы", приняли участие братья-композиторы - Захарчук И. С., Надежденский М. А., Гончаров П., Давидовский Гр. и др.; и в 1927 г. Всеукраинский союз баптистов издал нотный сборник "Рідні мелодії" (5 тыс. экз.), где были опубликованы впервые в истории ЕХБ украинские хоровые евангельские песни: "Плачте, очі", "Об'явись, мiй милий Боже", "Скорбне серце", "Уже північ" (о гефсиманском борении Христа), "Чорні хмари" (о голгофских страданиях и победном воскресении Христа), "Повернись додому", "Отче наш" и др. Эти гимны стали неотъемлемыми при хоровом пении в богослужениях ЕХБ не только на Украине, но и в рассеянии баптистов-украинцев в западной Европе, северной и южной Америке, и в Австралии. Наряду с "Арфой", в 1925 г. вышли в свет две брошюры И. А. Кметы на русском языке - "Гармония евангельских фактов" и "Жемчужины характера проповедника". Они засвидетельствовали о том, что автор не только имел большие успехи в изучении Евангелия, но и глубоко осознавал, что пользу для дела Божия может принести лишь такой проповедник, который, наряду с изучением Библии, будет неустанно заботиться об уподоблении своего характера образу Христа, подражая Ему в кротости, смирении, любезности, великодушии, жертвенности. К счастью для юного И. А. Кметы, наглядным примером такого успешного подражания Христу для него служил представитель старшего поколения баптистских проповедников на Украине бр. Дацко П. Я., основатель и первый редактор ж. "Баптист Украины", под руководством которого бр. Кмета И. А. работал до отъезда П. Я. Дацко в Москву в связи с избранием его в декабре 1926 г. на 26-ом Всесоюзном съезде заместителем председателя Федеративного союза баптистов. Уже в № 4 ж. "Б. У." за 1927 г. мы читаем, что гл. редактором назначен бр. И. А. Кмета. Так как канцелярия Всеукр. союза ЕХБ и редакция ж. "Б. У." находились в г. Харькове, бывшем тогда столицей Украинской ССР, то И. А. Кмета переселился в г. Харьков, где, кроме напряженной литературной работы, он стал регулярно участвовать в Харьковских общинах ЕХБ как проповедник Евангелия, о чем читаем в "Истории ЕХБ в СССР", с. 491: "Собрания были переполнены ... Словом служили Г. О. Бородин, А. Г. Алёхин, И. А. Кмета, П. Я. Дацко, А. Довбня и др.". В г. Харькове с проповедью И. А. Кмета виступал уже раньше - в мае 1925 г. в связи с происходившем там 4-ым Всеукр. съездом ЕХБ. Бр. Ив.-Кльшшиков П. В. в статье об этом съезде, помещенной в ж. "Баптист" № 4-5 за 1925 г., так охарактеризовал его проповеди: "... многочисленные посетители имели возможность слушать ... полные поэзии речи молодого и вдохновенного поэта - бр. И. А. Кметы". Хотя постоянным местом жительства для И. А. Кметы теперь стал Харьков, но он всегда был готов посетить любимую им Киевскую церковь ЕХБ, где он начинал своё проповедническое служение, был рукоположен благовестником, где были членами друзья юности и такие одаренные сотрудники его по ж. "Б. У." как поэтесса Чуракова М., композитор Захарчук И., автор статей по истории христианства Швец П., а также его невеста, ставшая в 1928 г. женой - Кириченко Оля, дочь умершего в 1922 г. от тифа благословенного разъездного проповедника и мужественного основателя Уличной миссии в г. Киеве в первые годы свободы - бр. Кириченко И. И., о жизни и смерти которого он (И. А. К.) написал два волнующих рассказа: "Хмари" ("Б. У." № 4 и № 5 за 1926 г.) на укр. языке и "Редкая жизнь" ("Б. У." № 11 за 1927 г.) на русском. Поэтому неудивительно, что, несмотря на перегруженность по работе в издательском отделе Союза (за 1927-28 гг. было издано: Евангелий на укр. яз. - 5 тыс.; "Арфа", 2-ое изд. - 3 тыс.; "Рідні мелодії" - 5 тыс.; "Библ. богосл. словарь" - 5 тыс.), в октябре 1927 г. И. А. Кмета на несколько дней "вырвался" в Киев, чтобы быть участником первой из тринадцати запланированных Всеук. союзом ЕХБ конференций, предназначенных, главным образом, для братьев-проповедников, чтобы помочь им встать на путь возрастания в изучении Библии и повышения качества их проповедей. Какими должны быть эти конференции? Этот вопрос обсуждался не только среди руководящих братьев на Украине, но и среди руководства других поместных Союзов (их было 11), составивших в 1926-1928 г.г. Федеративный Союз Баптистов на территории СССР. Обсуждался он также в братских журналах. С большой 3-страничной статьей "К планам деятельности наших Союзов" выступил И. А. Кмета в ж. "Б. У" № 10 за 1927 г. Им было предложено, вместо "назидательных съездов" для всех верующих, проводить ежегодные конференции в каждом из 14 областных объединений, бывших на Украине, главным образом, для "проповедников в общинах и миссионеров", под которыми понимались разъездные благовестники - областные и союзные (количество последних из года в год возрастало, в 1928 г. их было 56). Такой "контингент" участников конференций обусловливал их продолжительность (до 5-6 дней) и тематику: "изучение Библии, знакомство с гомилетикой (учение о проповеди) и краткой историей Церкви, апологией (защита христ. истин) и т. д.".

Автор призывал к безотлагательной посылке хотя бы 5-ти благовестников, владеющих украинским языком, в те местности, где он доминировал среди населения. Во второй части статьи - "Усиленная воспитательная работа в общинах" - И. А. Кмета призывает проповедников готовить проповеди не только призывные, но и "воспитательного характера", которые могли бы "преобразить (наше братство ЕХБ) ... в живую церковь Спасителя, выявить милосердие, заботу, помощь... Как радуется сердце, когда наблюдаешь: вот, вдове засеяли поле, приголубили сирот, подняли разоренное хозяйство бедняка, заботятся о семье умершего проповедника..." ("Б. У" № 10 за 1927 г.). Из последующих номеров ж. "Б. У." за 1927-1928 гг. мы узнаем, что предложение И. А. Кметы стало реализоваться: было проведено по Областным объединениям ЕХБ на Украине ряд конференций-семинаров для проповедников, где выступали с проповедями-беседами и чтением рефератов лучшие проповедники-учителя Миллер И. Я., Белоус П. Л., Фрезе Я. Ф. и др. Это было доброе начинание нашего Укр. братства ЕХБ в конце 20-ых гг.; но уже в 1929 г. оно было жестоко прервано начавшимися репрессиями проповедников по общинам, а особенно - разъездных благовестников. Статья "К планам деятельности наших Союзов", имеющиеся в ней предложения, которые начали благословенно реализоваться, - все это засвидетельствовало, что, наряду с дарами проповедника и литератора, Бог одарил бр. И. А. Кмету также даром церковного домостроителя. Увидев и оценив этот дар, братство ЕХБ на Украине избрало И. А. Кмету в 1928 г. на 5-ом Всеукраинском съезде на высокий пост кандидата в члены правления Всеукр. Союза Баптистов, хотя ему было всего 27 лет, а Божий промысел позаботился, чтоб этот дар был лучшим образом реализован во время его (И. А. К.) 17-летнего пребывания на посту председателя РУСЕХБ в США после его переселения в 50-ые гг. из Канады, куда он с женой эмигрировали из Украины через Республику Латвию зимой 1929 г.

Назовем образцы поэзии и художественной прозы, опубликованные И. А. Кмета в ж. "Б. У." за три года его труда - 1926-1928 гг. : на русском языке - "Так молится сердце", "Следы Магомета", "Избиение младенцев", "Вперед", "Редкая жизнь" (рассказ); на украинском языке - цикл "Заблудший сын" (8 стихов), поэмы "Христианка Перпетуя" и "Сын Человеческий", рассказы и новеллы - "Тучи", "На пасхальных днях", "В Бразилийской пуще", "Мученики", стихи - "Идеалы мои", "На Голгофе", "Любовь Христова", "Над морем", "Пионеры", "Послушай, "Свершилось...". Назовем две полезные и для нынешних авторов статьи "Советы по стихосложению", посвященные обучению молодых поэтов теории поэзии, и статью "Товарищам по перу", где И. А. Кмета призывает овладеть краткими формами художественной прозы - рассказы и новеллы: "... проза дает лучшую возможность дать тот или иной тип, или картину христианского быта ... нужно изучать классиков ... Наши авторы пишут о таких возвышенных вещах ... Почему же эти писания должны быть литературно-неграмотными?"

Поселившись в Канаде, несмотря на ответственный груд пастора украинской церкви ЕХБ в г. Виннипеге и учебу по углублённому изучению английского языка, И. А. Кмета создает в 30-ые годы прекрасные лирические стихи, позже изданные в сб-ке "Лира эмигранта" (1936 г.), и три художественные исторические повести - "Ночь", "В кровавых степях" и "Ураган". Пишет он преимущественно на украинском языке, повести позже были переведены им на русский. Выдающийся филолог-украинец, переводчик Библии на украинский язык, профессор д-р Иван Огиенко написал на сб-к "Лира эмигранта" И. А. Кметы подробную 7-страничную рецензию, опубликованную в украинском сб-ке "Наша культура". Приводим только некоторые выдержки: "Прежде всего, это - правдивый поэт, который говорит правдивым поэтическим языком... Поэт имеет чуткую душу, которая скорбит о потерянном рае... Кто хочет очистить душу свою от беспросветной тьмы наших безрадостных дней, - читайте Книгу Душевной Скорби Кметы-Ичнянского". Что касается вышеназванных исторических повестей, - они написаны очень образным языком, богатым эпитетами, метафорами, сравнениями, даже - с наличием персонифицированной речи действующих лиц. В повести "Ночь" воспроизводится духовная работа пионера ЕХБ на Украине бр. Рябошапки в одном из сел, где он переносит арест и избиение, но снова тайно посещает нарождающуюся церковь ЕХБ. Подстрекаемые духовенством "ревнители отеческой веры" поджигают хату, где собирались верующие, убивают руководящего, наносят раны молодоженам, недавно бракосочетавшимся по-баптистски. Но маленькая церковь ЕХБ не рассеялась, их страдания и твердость веры способствовали обращению ко Христу новых душ из односельчан. Повесть "В кровавых степях" посвящена смерти от рук махновцев 6-ти миссионеров Палаточной миссии на Украине в 1920 г. Это была интернациональная группа, состоявшая из трех молодых сестер, русской, немки и еврейки, организоваваших по селам и немецким колониям евангельские занятия с детьми, и трех братьев, одухотворенных, опытных проповедников - евангелистов, проводивших евангелизационные собрания. Но кровь Христовых мучеников-героев пролита в украинских степях не напрасно: она - семя живой Церкви Христовой, которая и сегодня живет и умножается в селах и городах Украины. Повесть "Ураган" - о начавшихся репрессиях ЕХБ органами ГПУ после короткого периода свободы, в который верующие в г. Киеве имели Уличную миссию, чтобы приблизить проповедь Евангелия к народу. Действия ГПУ направлены, прежде всего, чтобы устрашить и репрессировать верующих из интеллигенции. Повесть заканчивается изображением невероятно тяжелых условий, в которых находятся узники Соловецких тюремных лагерей. Но Бог и там чудом спасает от смерти своего верного служителя, пресвитера Старостина. В ж. "Евангельская нива" №1 за 1997 г., который начал издаваться братством ЕХБ на Украине после 69-летнего перерыва (1928-1997), мы встречаем слова: "Наше желание, чтобы ж. "Евангельская нива" стал продолжателем лучших традиций "Баптиста Украины" ... который редактировал видающийся классик христианской литературы И. А. Кмета". Мы всецело разделяем эти слова, сказанные в адрес бр. Кметы И. А. как выдающегося классика христианской литературы, в превосходной степени владевшего лексическим богатством русского и украинского языков. Назовем неполный перечень его трудов, изданных после его переселения в 1940 г. из Канады в США, сначала в г. Лос-Анджелес, потом в г. Филадельфию, где, наряду с пасторским служением в церкви ЕХБ, он стал редактором ж. "Сеятель Истины", издававшегося русско-украинским Союзом ЕХБ: 1957 г. - "Потоки горные" (сб-к на рус. яз. статей, стихов и рассказов), 1964 г. - "Чаша золотая" (дух. лирика), 1970 г. - "Крылья над морем" (духов, поэзия), 1976 г. - "Зарева вечерние" (лирика), 1979 г. - "Год 2000-ый" (поэма), 1990 г. - "Волны лазури" - три поэмы. В рецензии на поэму "Год 2000-ый" бр. М. Щербак написал: "Поэмою "Год 2000-ый" ... автор поднялся к вершине своего творческого достижения, - поэмой, которая просто благоухает образами, крылатым словом, глубокой мыслью". Эти его достижения в непрерывном художественном литературном творчестве тем более удивляют и вызывают благодарность Богу, вдохновлявшему его, когда узнаешь, что И. А. Кмета в 40-ые гг. в Богословской Семинарии г. Лос-Анджелеса защитил диссертацию на звание доктора богословия. Но, став ученым богословом, он не уклонился ни в какие модернистские течения или теории, но оставался всегда баптистом-фундаменталистом, что подтверждает и его письмо, помещенное в ж. "Братский вестник" № 4 за 1947 г. Приводим из него выдержку: "Сообщение с мест (рубрика в ж. "Брат. вест.") вызывает благодарность Господу. Родной наш Киев - жив ... Я здесь проповедую Евангелие, простое и всеми нами одинаково любимое ... Хотя, после ряда специальных занятий и изучения древних библейских языков, я и принял докторскую степень, но сердце моё не тронула волна модернизма, так как пагуба его мне всегда была очевидна ... Да не будет сомнения у друзей моих на родине в этом отношении". Кроме характеристики И. А. Кметы как бескомпромиссного евангельского проповедника, это письмо ещё свидетельствует и о том, что, живя в США, сердцем и молитвами он был всегда с родным народом и родным братством ЕХБ на Украине. И когда на рубеже 60-70-ых годов появилась возможность посетить Украину, он побывал на родине в м. Ичне и в г. Киеве, где выступал с проповедями в церквах ЕХБ. Пишущий эти строки имел счастье их слышать: начиная свои проповеди на русском яз. с чтения текста по синодальной Библии, в заключительной части он переходил на украинский язык, и это происходило у него свободно и естественно. Читая статью в ж "С. И." № 11-12 за 1997 г., посвященную похоронам И. А. Кметы в братском центре, в Ашфорде, мы встретили такие слова: "Словом ... служил бр. А. Леонович ... Немного позже он рассказал о И. А. Кмете, как о добром пастыре и служителе братства, 17 лет прослужившем председателем Союза". Нам думается, что такое исключительное уважение к нему со стороны братства РУСЕХБ связано, кроме его богословских знаний и редкой кротости и духовности его характера, также и с высокой культурой владения двумя одинаково родными для нас языками - русским и украинским; недаром наш еванг.-баптист, историк Савинский С. Н. движение ЕХБ в землях бывшей Российской империи именует "русско-украинским баптизмом". Радуясь посещению И. А. Кметы с группой друзей Украины и, в частности, Киева, мы ожидали новых его посещений. Но побывавший в Канаде и США летом в 1974 г. ст. пресв. по Киевской обл. бр. Калюжный И. Я., возвратившись, сообщил пишущему эти строки печальную весть, что бр. И. А. Кмета пожизненно лишен права на въезд в СССР за то, что он официально заявил, что располагает материалами, неопровержимо доказывающими, что Иван Моисеев, баптист-"инициативник", отбывавший воинскую повинность в г. Керчи, погиб в армии не от несчастного случая при купании в Черном море: он после тягчайших пыток был там утоплен.

Перед нами обширная статья, почти на полную страницу, московской "Литературной газеты" № 46 за ноябрь 1976 г. под заголовком "Кого защищают американские конгрессмены?" В ней бесчестный журналист силится изобразить убийство Вани Моисеева как "несчастный случай", а материалы, его записи о насильственных приемах "перевоспитания" и извещение родителей о его мученической смерти, также фотографии его тела в гробе, как ложно сфабрикованных Г. П. Винсом, который уже в это время был повторно судим на 5 лет строгого режима и 5 лет северной ссылки. Приводим цитаты из статьи: "Именно Винс изготовил фотомонтаж, на котором якобы видны "следы мучений"... Именно он в тайно изготовленных "бюллетенях" ... распространял злостную клевету на Советскую армию и Советскую власть"... И неудивительно, что И. А. Кмета не промолчал, не сдержал сердечный порыв "спасать взятых на смерть" (Пр. Сол. 24:14) и был пожизненно лишен права бывать на родной Украине. А разве один Ваня был тайно убит в советской армии? А сколько юношей, желавших быть верными Христу, возвратились с физическими и психическими увечьями? Только в вечности мы узнаем их число. Вероятно, потому что чуткая душа И. А. Кметы глубоко страдала и вопияла к Богу, следя за страданиями многих верных христиан на его родине, Бог дал ему такое долголетие - 96 лет, чтобы он дожил до разрушения атеистической идеологии в СССР и был целое 10-летие свидетелем большой свободы проповеди Евангелия там. Нам хорошо известно, что, когда открылась возможность постройки Дома молитвы для его родной центральной церкви в Киеве (участок власти дали на Подоле), И. А. Кмета щедро и самоотверженно помогал ей средствами, сэкономленными им, ибо, как свидетельствовали братья, посещавшие его в 70-ых годах, он всегда жил скромно и экономно. Мы заключим биографию бр. Кметы Ивана Авксентьевича, одного из выдающихся представителей украинского братства ЕХБ, неутомимого проповедника Евангелия, поэта, богослова, писателя, краткими выдержками из воспоминаний об отце дочери и зятя Грейс и Джеймса Кирели, опубликованных в ж. "Сеятель Истины" № 11-12 за 1997 г.: "Целью его жизни было служение Христу ... слова и строчки его рассказов, стихов и статей ... возвещали о великой любви Бога к Своему творению ... Он был для нас больше чем прекрасный отец. Он был нашим другом! ... Его основное качество - снисходительность к другим, он никогда не возвышал голос, всегда оставался нежным и спокойным. Это не слабость, а сила духа! Хотя в последнее время он был физически слабым, но оставался духовно бодрым и пламенел молитвенной жизнью ... Он был "зрелым" для встречи с Господом ... Мы вместе говорим: "Покойся в мире, дорогой отец!" 17 сентября 1997 г. на 97 году жизни сердце пастора д-ра Кметы И. А. перестало биться, и 24 сентября с участием многих друзей из разных мест США его тело было погребено в г. Ашфорде, шт. Конектикат, среди могил других пионеров и тружеников на ниве Божией. "Блаженны ... умирающие в Господе ... они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними" (Откр. 14::13); "... в вечной памяти будет праведник" (Пс.111:6). (Ж-лы "Баптист Украины" за 1926, 1927, 1928 г.г.; "К 90-летию со дня рождения" Н. Небога", газ. "Христианская жизнь" № 4 за 1991 г. ; "Пастор д-р Иван Кмета" В. Г. Домашовец, ж. "Післанець Правди" № 1-3 за 1998 г.; ж. "Сеятель Истины" №11-12 за 1997 г.).

(Из книги Леонида Коваленко "Облако свидетелей Христовых")

"Благотвори, Господи, добрым и правым в сердцах своих."

Пс. 124:4

Загадочное переживание

О Николае Грановском ходили разные слухи в миссионерском округе С., где он самоотверженно трудился на ниве евангельской и был любим старым и малым. Высокий, с частой улыбкой на светлом лице, с нежной любовью в сердце к людям, которым служил, как мать или добрейший из отцов, - Грановский жил одинокую жизнь, не имея своей семьи, вдали от родителей. Возможно, это одиночество и служение удивительной любви к ближним вызывали тихие толки даже среди его преданных членов церкви и друзей.

- Я знаю... Догадываюсь, почему Николай Николаевич остался одиноким, хотя ему уже под пятьдесят. - Говорила уверенно Анна Штучкина, которая знала все новости в городе и в его окружности среди небольшого общества верующих.

- А почему? Это не плохо знать. - Интерес среди друзей за чашкой чаю возрастал.

- Видите, я прямо однажды возьми и спроси его. А почему, Николаевич, вот так и так жизнь ваша? И в глазах его прочесть могла тайну. Он имел загадочные переживания. Прямо он не говорит. Знаете, только улыбается, как мать добрая детишкам, которые хотят много знать. Но я знаю, я все поняла. Меня не проведешь! - И наливала Анна опустевшие чашки горячим чаем, на лице её румянец играл, от чая ли, а может быть по причине её превосходства над другими, которые загадочного понять не могли и почитали её за превосходство даров. Ведь Аннушка милая, добрая сестра во Христе. О гостеприимстве её все знают, хотя она и знает все новости, но не клевещет, не злорадствует. Она сочувствует и молится о скорбящих.

Он из княжеского рода. Скрывает свое происхождение среди верующих, чтобы не смущать их, - допускали мысль одни. До принятия Евангелия в сердце свое он пережил несчастную любовь и вот потонул в служении ближним, забывая себя и житейские неудачи свои, - думали другие. Но Анна Штучкина настаивала на своем убеждении, - Грановский, подобно an. Павлу и другим мужам Библии, решил быть угодником Божиим. Он избрал себе Христа и одиночество, чтобы эту радость жизни во Христе ничем не нарушить, не искалечить её. В духовных размышлениях и труде для Господа он много раз больше имеет счастья и мира, нежели другие, .которых житейская суета и скорбь заедают и часто расстраивают душу.

- Так он и намекнул мне. Анна Феодосьевна, говорит, поймите меня правильно: жизнь так коротка здесь на земле, а труда для Христа так много. Свеча горит не для себя, а для других. Пусть и я сгорю, как свеча в темном уголке Божием - И улыбнулся так ласково, что мне даже больно и стыдновато стало, что такими вопросами побеспокоила его светлую душу. Говорю вам правду, он как подвижник Божий настоящий. Не в лесу спрятался, не в пещере какой, а светит другим светом Христовым. - Аннушка сияла от мысли, что путь Господень так приятен и идущие им имеют силу свыше, для всех переживаний жизни.

Беседа продолжалась на другие темы, разбирали библейские вопросы, пели гимны и, вообще, имели чистое христианское общение. Один из братьев как-то мельком заметил, что Николай Николаевич иногда во время проповеди неожиданно кладет руку на левую часть своей груди или пониже немного. Потом принимает её. Почти никто не обратил на это внимания, - привычка, дескать, у всякого служителя Господня есть, в теле же они. Один руками машет во время проповеди слишком много, другой руку в кармане держит зачем-то. А иной кротко протянет иногда руку вперед, как бы подает хлеб голодным: возьмите, это вам. Значит, привычка и у брата Грановского.

Однако, толки эти возобновились и усилились, когда стало известно, что Грановский уезжает в далекую Южную Америку для проповеди Евангелия среди наших поселенцев и среди индейцев, в девственных лесах той страны.

Зачем он это делает? Там есть другие, помоложе бы миссионеры ехали туда. Он нужен здесь в округе С., его любят все и почитают. Он так пламенно говорит слово Божие, душу свою изливает, другие души зажигаются. Вот такое придумал! Некоторые из верующих хотя были опечалены, но покорно смирились и говорили: если Господь его зовет туда, кто может противиться и думать о себе? И говорила Анна Штучкина благоговейно, - сказала же я вам, что он со свечой себя сравнил. Вот почему и едет туда, где потемнее, чем здесь... Света там больше надо...

Однажды весной брат Грановский трогательно простился с церковью в округе С. и отправился с той же улыбкой любви в джунгли Южной Америки, окруженный многими молитвами любивших его.

Годы бежали, как дни. Бежали быстро для верующих округа С. и для миссионера Грановского в джунглях чужой страны. Индейские дети оказались такими же восприимчивыми для Евангелия, как и белые. И он любил их, как отец. Индейцы язычники чувствовали, что белый человек любит их, что он принес им какую-то тайну счастья, что новый Дух ту тайну им откроет и все они будет счастливы, хорошие и жизнь их будет радостная.

Потом встретил Николай Николаевич своих скитальцев, родных по языку, и как не любить и не служить им от всей души! Столько горя они пережили и к новым испытаниям пришли в чужую страну. Глубже и глубже шел в воды благодати Грановский и все больше и больше погружался в тяжелое служение, чаще неожиданно его правая рука касалась левой стороны его стройного тела, но верующих из округа С. там не было, и никто этого не замечал.

Но однажды он шел пешком в свою "келию", хатенку из одной комнаты, которую построил ему один брат во Христе на своей небольшой фазенде среди дремучего леса. Вечерело. Он только закончил беседу с группкой индейских детей, а теперь отдохнет немного. Как-то сила ему изменяет и ноги, неутомимые раньше, едва несут его домой. На опушке под большим деревом Грановскому захотелось присесть и немного отдохнуть. Сердце забилось повышенным темпом, правая рука по привычке легла на левую сторону груди. Да, он лег бы немного под деревом, но здесь и змеи есть и ядовитые жучки. В это время дерево в глазах миссионера начало кружиться, темнеть, потом исчезло совершенно в забытьи...

Раздался тихий стон Николая Николаевича, но не слышали друзья его в джунглях и на фазендах, только один Прохожий услышал...

Вид Его был светлый и необычайно спокойный. Он остановился около лежавшего служителя Евангелия без сознания. Немного наклонившись над ним Прохожий заговорил. И была речь Его иная, чем человеческая, была она полна музыки неземной.

- Ты устал, сын Мой... Я понимаю тебя, ибо и Я уставал. И у тебя есть боль. Говорю тебе, ты однажды встанешь без боли, без воздыханий и слез. Ты пошел за Мною путями временных скорбей, посему и Я дам тебе пути бесконечной радости. Николай, разве ты не узнал, Кто говорит с тобою? -

Казалось, посиневшие губы Грановского пошевелились и слышало небо, слышал неземной Прохожий:

- Спасибо, Учитель и Господь мой. Я знал, что Ты придешь. -

Вскоре раздался шорох в жесткой траве у большого дерева, и змея подняла свою голову, увидев жертву, неподвижно лежавшую в тени. Вот, один её ловкий прыжок и непостижимый гнев её выразится в поцелуе смерти невинного служителя Божия! Вдруг, раздался неожиданный шум и большая сухая ветвь внезапно упала с дерева между змеей и больным Грановским. Глаза его открылись, мысли медленно начали связываться с обстоятельствами пережитого. Смертоносная же змея в это время отступала в свое логовище.

- А где же Он...? Который говорил такие сладкие слова? - Думал Грановский и боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить неземной радости, которую Гость поселил в его сердце. Через некоторое время он пробовал поднять правую руку и по обыкновению положить на левую сторону груди. Но все его тело, казалось, онемело. Поднять руку он не мог.

* * *

Опять ходили разные слухи о Николае Грановском, долетели они и до округа С. Почему это так, чтобы такие подвижники Божии имели тяжкие переживания? Тихо говорили одни. И нужно ему было туда ехать...? Удивлялись некоторые. А Аннушка успокаивала своих друзей:

- Я же говорила вам правду, что он - Божия свеча -...А это Сам Христос приходил к нему, когда он свалился в джунглях... Но выйдет ли здоровым из этой болезни тяжкой? Не владеть правой рукой и ногой не шутка. Так вот и свеча... Горит, горит. И нет её. Так и с ним. -

* * *

П. С. Уважаемые читатели, конечно, хотели бы взглянуть хотя одним быстрым взглядом за опущенный занавес дальнейшей жизни Н. Н. Грановского. Такое желание естественно всем, даже и автору этого рассказа. Судьба этого преданного Богу служителя Его меня весьма тревожила. Умер ли он в джунглях чужой страны или позже возвратился в местность С. к любимым друзьям во Христе...? Восстановилось ли его здоровье в достаточной мере для дальнейшего служения на ниве Божией или остался он, вызывающим сочувствие, инвалидом и доживал безропотно одинокую и временами тоскливую жизнь, ожидая светлого утра встречи со своим дорогим Спасителем и Пастыреначальником?

Так нежно Он утешал его не один раз ободряющими словами:

- Ты устал, сын Мой. Я понимаю. Разве ты не узнал, Кто говорит с тобою? -

Обо всем этом мы надеемся вкратце рассказать в недалеком будущем.

Сильный в немощи

Когда Грановский лежал больной в тоскливой хатенке южной Америки, однажды пришел к нему диавол. Он не постучался в дверь и не уронил приветствия больному, а прямо ударил его в слабое место.

- Николай, я говорил тебе раньше. Помнишь с отцом твоим тебя уму-разуму учили? Я говорил тебе, что религия это самообман человека, дело пустячное. А ты все сердце ей отдал. Вот и имеешь, венец заработал. Калекой стал, да еще, в чужой дичавине. Придумал, просвещать людей. Чудачок ты миленький. Вот отец тебе тогда правду говорил, - знания держись, света, науки, а не иллюзий религиозных. Он ведь профессор, отец твой, и мы с ним хорошо дружим. Все о нем знают, но ты болен и не буду тебя 'тревожить. А помочь тебе могу, честное слово даю тебе. Хочешь, будешь ходить через неделю! Только о Христе замолчи. Возвращайся в Америку, скажу тебе, где твой старик отец профессорствует. Деньгами тебя засыплет и выведет тебя в люди. Вера замуж не вышла, помнишь? Ха-ха... Она докторша теперь. Клянусь тебе собою, что будешь счастлив с нею до конца своей жизни, которую ты так безумно испортил. Николай, я спешу. Меня ожидают люди. Но помни слова мои, твоего друга, а не врага. Я несчастный дух, я скиталец в мире. Вот потому и пришел несчастному помочь. -

Николая Николаевича от неожиданности бросило в холодный пот. Он слышал слова, как человеческие. Но звук их, сила были иные. Какая-то магнетическая власть чувствовалась в той речи, милозвучность, сверхъестественность. Только почему-то повеяло от речи невидимого гостя неожиданным холодом и тоской, как тоска гробов. Слова влекли, хотелось сказать - да. А холод и тоска бросили его в лихорадочную дрожь.

Грановский хотел поднять руку и сказать: - Отойди от меня сатана. Но даже и левая рука, которой он владел, не поднялась. Однако он успел сказать, как будто во след сатане: Не приходи. По твоему не будет. А уста бледно-синие начали шептать молитву, - вечно буду славить Тебя, Боже, и уповать на имя Твое, ибо оно благо. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня.

В это время отворилась дверь, и тихо, почти на цыпочках, вошли три старых индейца. Лица их бронзовые, морщинистые, а косы смолисто-черные. У одного в руках была деревянная шкатулка. Только одного из них помнил Грановский.

- Белый благодетель, Дух прислал нас исцелить твоя. - Заговорил знакомый индеец.

- Меня исцелит мой Учитель - Дух Иисуса.

- Он будет тебя долго исцелять, а наш дух сразу. Как прыжок черной птицы, раз и там.

- Спасибо, добродетели. Спасибо. Мне лучше. Иисус так хотел, чтобы я заболел. Помнишь, и Он болел. Кровь на руках и ногах.

- Только скажу одно слово духу лесов, белый человек. Только воскурю травы гор и кость таинственную. Ты встанешь сегодня и будешь ходить, - заговорил индеец со шкатулкой, вероятно их колдун.

- Белый непокорник, берегись гнева духа лесов. Я лежал вот, как ты теперь, но покорился ему и теперь бегаю, как дикая коза. Наше сердце горит, что ты болен. Знаю, ты горишь для нас добрым духом. Да воскурит он и да скажет слово! -

В это время этот третий индеец упал на колени перед лежащим в холодном поте Грановским и начал умолять его, начал визжать и бить себя в сердце. Комната наполнилась необъяснимой тяжестью воздуха. Грановский слабел, им начал овладевать незнакомый ему страх перед невидимыми, но реальными духами демонов, окружавших его келию на полосе фазенды брата во Христе. Этот брат с семьей жил неподалеку и, заметив прошедших индейцев, решил прервать свою работу и пойти посмотреть, что там делается у Грановского. Он еще застал сцену визгов и исступления незнакомого индейца.

- О брат Тимофей. Я так хотел тебя иметь здесь в эти минуты. Христос да возвеличится во тьме. Молись, Тимофей, всем сердцем, как никогда раньше. Да воссияет свет великий! Было тихо пару секунд в избе. Индеец поднялся с пола. В это время Грановский решительно и благоговейно замолился:

- Христос Иисус. Свет мира. Прославь Себя Самого во тьме. Разреши мне встать и. ходить пред сими бедными во тьме. Благодарю Тебя. Я чувствую силу во мне.

И вдруг, на удивление всем и себе, он спокойно поднялся на постели и осторожно протянул правую руку, которой не владел. Потом он опустил ноги с кровати и стал на пол. Медленно, с сиянием славы неземной на лице, больной миссионер осторожно прошел к двери. Вышел на поляну. Изумленные индейцы и Тимофей молча шли за ним. На дворе радовалось солнце в голубых просторах и звенел лес от пения многоголосного хора пернатых. Но пел еще один хор, неземный хор ангелов, ликуя и прославляя Агнца и царя миров.

Нет, это было не минутное проявление сил в расслабленном теле Грановского, это было чудо исцеления от Господа. Он посрамил противника истины. Далеко покатилось эхо этого происшествия во славу Христа Спасителя по лесам 'и горам этого края. Смирились сердцем белые. Удивлялись этому и сомневались в самих себе краснокожие.

Николай Николаевич постепенно окреп и был приглашен посетить большие города приокеанские. Говорил он в больших собраниях верующих христиан на португальском языке. Плод служения Духа Святого был радостен и велик.

Во время той поездки и случилась неожиданность, которой мы и закончим этот рассказ. Во время одного из многолюдных собраний в центре большого города сидело также несколько американцев, - два мужчины и три женщины. Их интерес в проповеднике был очевиден, но Грановский не помнил их. По окончании Богослужения мужчины подошли к нему и благодарили его искренне за все, что они слышали. Когда народ разошелся, на ступеньках храма кого-то поджидала американка средних лет. При выходе Николай Николаевич прошел мимо неё и машинально поклонился ей.

- Николай, Вы не узнали меня? - заговорила дама.

Он стоял, как вкопанный. Друг его пастор отошел в сторону, чтобы не мешать разговору.

- Вера! Какими судьбами? Боже мой, как непостижимы пути жизни.

- Да, это она. Ровно двадцать пять лет не виделись. Все толкаюсь по миру, смысла жизни ищу. Помните последние дискуссии? Путешествую с друзьями. Увидела ваше имя в газете, глазам своим не верила. Сознаю, что и это чудо. А в джунглях и я не помогла бы вам, хотя докторша я. Спас вас Бог.

Разлучились, чтобы опять увидеться. Победоносно проникал свет Христов в усталое сердце Веры Каран. Вместо удовольствий мира в южной Америке она нашла нечто большее, вечное, что успокоило её метавшийся дух. Она приняла Христа верой в сердце.

Последние страницы жизни Грановского читаются, как страницы Деяний Апостольских: испытания на пути служения, победы, радости, явление великой славы Божией в устройстве госпиталя на том месте, где он лежал больной под деревом. Где смертельно-ядовитая змея готовилась окончить его жизнь. Где он слышал сладкий голос Учителя: Николай, разве ты не узнал, Кто говорит с тобою...?

Госпиталем заведывала миссионерка, доктор медицины, его жена Вера, полная счастья в новой жизни. Добрая Анна Штучкина в округе С. постепенно старела и часто говорила друзьям: - Хотя бы раз еще взглянуть на них. Теперь две свечи так ярко горят для Христа. Говорила же вам, что Бог его особенно любит, такую милость явил! Ах, велики дела Его.

Пламя мести

В шахтерском поселке Анюткином все открыто говорили, что низкорослый, но мускулистый, Гаврюша Сухин когда-нибудь непременно покалечит медленного на слова с возбужденными глазами Федора Гавриленка. Хорошо, если только калецтвом обойдется этот последний взрыв мести, - чего доброго и смертью может окончиться устарелая ненависть между этими семьями, переданная сыновьям отцами, которых уже нет на свете. Сухина старика однажды нашли мертвым в субботу ночью. Говорят, что он был выпивши, но нашли его тело в кладбищенском рву с разбитой головой. Через год не стало и высокого задумчивого Гавриленка, таинственно исчез человек. Только шапку его нашли на кладбище. Случилось это уже после революции, человеческая жизнь в те дни не имела особого значения. Власть махнула рукой на это таинственное дело, дескать, тысячи погибли от голода и войны! Два старика - дело маленькое. Но Гаврюша Сухин думал не так, и не так говорил:

- Этому "верблюду" Гавриленке не долго работать на шахте. Не долго ему осталось жить. Не только ему, а всему роду Гавриленковых! Динамит их всех в воздух швырнет.

Федор Гавриленко слышал об этих угрозах и молчаливо болезненно ухмылялся, как бы говоря:

- Не успеет динамита украсть на шахте. Ляжет в могилу до взрыва.

А недавно, когда темной ночью вьюга разгулялась, загорелся амбарчик Сухина. Огонь отчаянно прыгал и на домишко его. Как жадный зверь свирепствовал огонь. Но вовремя сосед Павловский заметил пожар и поднял тревогу. Домик Сухина спасли, а Павловский поговорил с друзьями своими о деле милосердия в несчастье озлобленного Гаврюши Сухина. Кто муки, кто сала, кто круп дал и так составили хороший подарок. Заговорили в Анюткином:

- Смотри, баптисты не смотрят на Гаврюшу, что он не из них. В беде человек, вот и выручают. А другие по-своему толковали:

- Подмазываются. На свою веру перетянуть Сухина планируют. А может и к лучшему будет, если Гаврюша Евангелию начнет прочитывать, ведь пекло у него в груди. Не повредят ему баптисты.

Федор Гавриленко молчал по прежнему и делался более задумчив. Сухин угрожал смелее, говоря на шахте открыто, что "верблюд" поджег амбар. Гавриленко был высокого роста, немного сутуловатый, потому и получил кличку "верблюда" от огорченного Гаврюши. Однажды светловолосый Павловский пришел к Сухину поздно ночью, когда детвора уснула, и попросил разрешения прочитать ему из Евангелия.

Читал он ему о Христовых муках на кресте за грешный мир, о прощении Его Своим мучителям. Об Иуде, которого Он не наказал, а терпел. О судьбе ожесточенного человечества. Гаврюша Сухин слушал, волновался, спорил и утихал, как промчавшийся вихрь.

- Павловский, друг мой Миша, злой я человек. Опасный твой сосед, а вот люблю тебя и слова эти греют каменное мое сердце. Но не могу с тобой по Евангелию следовать. Эта жисть не для Гаврюши Сухина. Энта сатана водила отцов наших с Гавриленкой и нас водит теперь на цепи крепкой. Пропал я, Миша, и Гавриленко пропал. Вишь, не могу без мести дышать. Жить не могу. Должен отомстить, а потом - что будь! Так сильно ненавижу этого верблюда, что лучше смерть себе сделаю, если не удастся мне отомстить. И кажется мне, что всех людей ненавидеть я стал. Такие подлые мы все, такие низкие в чувствах. Не обидься, Миша, ты иного состава человек. Вы, которые с Евангелием, как будто пленники наши. Вы к нам не принадлежите, мы мучим вас своим низким чувством. А вот задача, - не могу освободиться от пламени в груди. Гаврюша Сухин подружился со смертью, он слышит её голос. Она смеется и шутит со мною, как живой человек. Волосы у меня дыбом поднимаются, когда она разговаривает со мною, как она учит убить Гавриленковых. Как на шахте технику, я послушен ей.

Быстро по хате начал ходить маленький Сухин. Павловский был задумчив, вероятно молитвенно перенесся в мир света, к Богу всемогущему спасти даже Сухина. Вмешалась в разговор жена Гаврюши, Наташа:

- Вот видите какой он стал! А был же как ягненок, когда мы познакомились с ним. Покойный отец отравил его ненавистью к Гавриленкам. Вот и пошло, а теперь жизни нет. Гаврюша, остановись! Смотри на Мишу, какой он человек, даже врага словом не обидит. Всех нас погубишь ненавистью своей.

- Ну что ж. Раз умирать! Да и что за жизнь теперь пошла. Страдание одно.

Уходил домой Павловский поздно, грусть и страх за судьбу соседа и Гавриленка тревожили его душу. Он оставил свое Евангелие Гаврюше с надеждой, что тот будет читать спасительные слова Христовы. Захотелось ему поговорить и с неприветливым Гавриленком.

Была еще одна вьюжная ночь вскоре после пожара у Сухиных. Случился тогда еще один пожар в другой части поселка: сгорело подворье Гавриленка. Только на этот раз не удалось потушить огня вовремя. Поселок крепко спал. Однако, не спал Федор Гавриленко. Когда Сухин в ту ночь тихонько и осторожно через огороды возвращался домой, у кучи обгорелых бревен его амбара, две сильных руки неожиданно схватили его сзади. В темноте началась борьба, сопение, проклятия! Боролись Федор и Гаврюша. Пламя жуткой ненависти разгорелось в их отравленных сердцах. Побеждал в борьбе Гавриленко:

- Ну, скотина, теперь не уйдешь от меня. Как отец твой не ушел от моего. Задушу и сожгу вас всех.

- Прежде чем ты сожжешь меня, твое все сгорело. У тебя пожар, верблюд ты неуклюжий! Я быстрее тебя. - Храпел ослабевший, хотя и мускулистый, Сухин. Вьюга совершала свой жуткий танец в Анюткином.

Павловскому тогда плохо спалось, какое-то непонятное волнение наполнило его сердце. Опять вьюга ужасная. Так же было и тогда, когда Сухины горели. Он вышел во двор. Скрип двери донесся до борющихся, во всяком случае до ушей Гаврюши. Он завопил:

- Душит... Каин пришел... Спасайте!

Через секунду ошеломленный Павловский кинулся на безумных врагов, дабы спасти их. Вдруг он почувствовал руками теплую кровь на большом теле человека и ему стало жутко.

- Гаврюша. Гаврюша. Дружище, опомнись. - Взывал он, унимая и борясь с Сухиным.

- Миша, отступи. Чтоб я нечаянно, и тебя. Этот зверь зажечь пришел опять. Но я быстрее его. Сухина не перехитришь. Всех их пожег я. Все кодло их. А теперь вот и его докончил. Скажи, Миша, следствию, что это я. Сгорел в огне ненависти. Да, а Евангелие не мог открыть, друг мой. Сила не пускала к ней. Смерть все говорила, не заглядывай в нее. Пригляни за семьей, Миша. Может им Евангелия жисть лучшую даст. Прости меня, Иисусе Христе. Как разбойника. Гавриленко ножом меня под сердце ударил. Да, под сердце, но я успел его в сердце вцелить. Вишь не борется. Иди, Миша. Иди домой. Я умру, как разбойник с разбойником. Ты чист. Прости, меня, Господи Иисусе... Про-о-сти!

Павловский дрожал, как осенний лист. Через несколько минут утих и Гаврюша Сухин. В это время утихало пламя на подворье Гавриленка. Соседи спасли семью и пожитки и удивлялись, а где же Федор? Где хозяин?!

На утро Анюткино услышало страшную весть. Павловский рассказывал о последней молитве Сухина. Многие женщины плакали, горюя о грешном поселке, о себе, о судьбе горькой без Бога и милости.

Александр Медник

Он рассказывал свою грустную историю в госпитале, полусидя в кровати и часто поправляя подушку под спиной. Тогда болезненная улыбка появлялась на его исхудалом лице и он жаловался:

"Ах и устал я лежать в этом госпитале. Вот при вас пробую сидеть немножко. Свыше двух месяцев здесь надоедаю сестрам милосердия." И опять та же безрадостная улыбка появлялась на мгновение и исчезала.

"Вот и вас утомил уже своей жизненной повестью. Нет? Ну и хорошо, ведь только вступление сделал. Детство мое было скучное и безрадостное. Мальчишкой в город отправили мастерству учиться, вот и попал к сапожнику - горемыке. Не только пил он до отвала, особенно в конце недели, да к тому же и тиран настоящий был. Зверь, а не человек. Сухенькую жену избивает, клянет. Детей своих порет без причины, и мне синяков несколько посадит на лице, - мол плохой подмастерье. Работу портит. А мне больно и жалко слышать такие слова. Ведь стараюсь изо всех сил. При людях не нахвалится: мальчишка, как старый. Скоро лучше меня и лакированные сапоги будет мастерить. Молодчина Саша! А вот как напьется, жизни нет, хоть убегай. А куда убежать? Из дому выгонит мачеха, а здесь хотя кусок хлеба, слезой орошенный, имею. Вот так детство протекло. И признаюсь вам, что оставило оно след в душе моей. Сердце плакало и ожесточалось. - Обожди, кривой пьяница, - думал я себе тихонько. - Вот научусь ремеслу. Вырасту, выше тебя, Артамон Кривулька, стану. - Такое смешное имя имел - Кривулька. И в добавок к тому на правую ногу начал хромать после драки на базаре. - Вот тогда тебе покажу кто такой Саша Подкамень! И левую ногу тебе поломаю и правую руку - на двое, ту, которая синяки мне лепила. За все расплачусь! И за себя и за жену твою, которая, как мать родная смотрела за мною, и за детей, что трепетали пред извергом таким. - И так вот посмотрю бывало на Артамона со злобою огненной, когда он сопит сердито над сапогом, и сержусь, почему я не большой уже? Почему не могу отомстить ему, чтобы на маленьком сердце легче стало. На знало это сердечко о Боге много. Только и слышал от жены Артамона, что Он за сирот заступается. Что Бог терпит долго, но все видит. И непременно заступится. Эти слова меня немного ободряли и смягчали мой гнев. С этим гневом я жил, спал и дружил. Вот иногда и думу думаю даже в этом госпитале: почему я таким человеком - нелюдимкой стал? Всех подозревал, сторонился и добрых. Спорил со всеми, обвинял и невиновных. Много зла я наделал людям. Мстил им, кривду творил. Все, казалось, они как Артамон Кривулька, мне больше зла делают, все они против меня. Гонители мои. Я сказал вам, что меня зовут Александр Медник. Это сам я себе такое имя приложил. Видите я сделал много зла даже святым людям, которые по Евангелию добрую жизнь проводят. Великое горе я причинял проповедникам Евангелия, особенно там, где безбожие превозносится над верой и правдой. Там я им, этим бедняжкам проповедникам, насолил порядочно. Прямо в раны их тела и сердец их чутких. А за что, спросите меня, - сам не знаю. Злоба такая владела мною, сила страшная, как пьянство Артамоном сапожником овладевало и он бесился, так и со мной. Только по-иному. Я причинял людям страдания и мне делалось легче, когда я видел их страдающими. Я видел в них Артамона Кривульку. Мне казалось, что они мне синяки под глазами лепили. А теперь вот я им назад отдаю. Расчитываюсь. Силу имею и делаю им зло. Видите, друг добрый, жил я во зле и во тьме сатанинской. Без Бога и без любви Его. Мышление мое было ужасное. Чувства горькие. А огонь внутри жег меня, как Каина. Я не имел покоя ни днем ни ночью. Сбился с пути и так долго терпел меня мелосердный Господь! Прошел я огни и воды. И трубы медные, раскаленные. Вот до Америки дошел. Смотрел на богатство ее, на людей ее беззаботных и не лучше делалось на сердце. Вспомнил жизнь свою, детство тяжелое. Голод и холод дней революции, войны. И где-то глубоко в в сердце шевелилось жуткое чувство, хотелось мне бить эту Америку. Кулаками будить ее к сознанию, к жизни. А жизни то и у самого не было. Вот так бродил я по этой Америке, по фермам и городам, пока не докатился до этого госпиталя. Свыше двух месяцев здесь, но не жалею, нет. Ведь здесь я как-будто на свет народился, себя познал и Божий голос услышал в своем черством, печальном сердце. Милость Божия не оттолкнула и так тепло и приятно стало внутри. Вы знаете, как это бывает с человеком, когда Христос прощает его и как-будто обнимает Своей рукой милосердной.

А случилось это со мною так неожиданно и просто так, как в Евангелии рассказывается. Вот слепой человек бродит бедняга без света, без радости. И вдруг проходит Господь мимо него. Вот и говорят ему добрые люди: "Вот пророк проходит, Который и слепым очи открывает. Попроси Его!" Тут слепой как начал кричать да просить. Оборачивается Учитель и спрашивает: - "Чего хочешь?'! А Сам Он знал то чего бедняк хочет. А тот ему: - Чтобы прозреть мне, Господи." - И не прогнал его Христос. Так вот и со мной случилось. Вошел как-то в палату эту человек небольшой и к тому же на правую йогу прихрамывает. А глаза у него такие добрые, ласковые, как матери любящей. Сердце бы отдал ближнему. Сразу мне Артамон сапожник припомнился, тот тоже на правую ногу прихрамывал, но глаз таких не имел. Думаю себе, какая разница в в человеке оба хромые, а сердца-то разные! Прошелся он по палате, листочки какие то раздает больным, а потом и около меня остановился и смотрит. А я на него. Ожидаю, что будет дальше.

- Вас зовут Александр, правда?

- Да, Александр. А вы как узнали мое имя? Я вас не знаю.

- Ну вы не знаете. А я знаю. И так ласково улыбается и кладет руку на плечо. Погладил раз-два и смотрит так пристально на меня.

- Вы из новых эмигрантов в Америке. Вы одинокий, как былина в поле. Никто не приходит проведать вас. Тяжело в мире человеку жить без друзей. И положил руку свою на голову мою, а мне так странно и приятно стало на сердце. Давно, давно, так мать клала руку на головку Саши, пять годков мне было. А вот не забыть ласки той, нежности материнской.

- Но вы не один, друг мой, в этом мире. Не один. Нет! Есть такой Друг и у вас, Который всегда верен. Всегда любит.

- У меня нет друга здесь... Я враждебный человек по натуре своей. А с вами вот чего-то приятно говорить. Теплота прошла в средине, по сердцу. Кто вы? - Спрашиваю хромого незнакомца. А он улыбается и по плечу гладит.

- Я скромный посланник Друга людей. Друга одиноких и несчастных.

- А где Он? Друг ваш этот?

- Здесь Он, Александр. Здесь в палате.

- В палате? В этой?

- В каждой палате, Александр. Всюду, где хотят Его помощи. Милости Его. Я говорю о Спасителе, Который любит грешников и принимает их к Себе.

- Да я грешник порядочный. Страшный грешник. - Говорю ему.

И вот тогда теплый свет, как электричество, как любовь большая, чистая, проник в мое сердце, в душу и во все больное тело мое. Я много плакал от радости или сам не знаю почему и сердце мое жестокое разбилось, раскрошилось. Повалилось, как домик песчаный. А Бог дал мне новое сердце. Читаю вот Евангелие, Апостолов и дочитался до Александра медника, который много зла сделал святому апостолу. Вот и приложил его имя к себе. И я Александр. Медник. Зло делал, великое зло. А теперь умираю в чужой стране, как сирота. Спасибо, что наставили. Спасибо вам, добрый друг! Господи награди вас. Да вот еще, как помру, то останутся у меня немного средств, скажите начальству в госпитале, пусть остаток на сирот отдадут. Найдите мальчишку несчастного, как Саша был давно тому назад. Поставьте его на ноги. Скажет пусть ему Америка, что это подарок от такого же, - сироты бездомного.

Да, непременно скажите начальству о моем решении. Вот как вы Александра медника на свете белом встретили. Только покаянного. Ежели б пожить мне еще! Ах, сколько добра бы сделал я, по милости Божией! Даже если бы Артамона пьяницу чудом встретил и его бы наградил. Нет, нет не до драки мне теперь. Все переменилось во мне, натуру чувствую в себе новую. Вот чудо настоящее, не знал, что Христос такой Чудодейственный.

Александр опустился на кровать и начал тяжело дышать. Опять он почувствовал нежное прикосновение руки нового друга к его воспаленной голове.

Через минуту, открыв искрящиеся любовью глаза, он проговорил:

- Так не забудьте о мальчишке-сиротке. Скажите начальству. Пусть знает Америка, что доллары ее не пропали даром. Сиротка вырастет, Христос полюбит ее. И вместе пойдут далее жить. "

Александр скончался через два дня. На его измученном болью лице не осталось ни признаков страдания, ни злобы, которые так долго, как тень, ходили за ним. Казалось, Сам его Друг-Спаситель озарял лицо тихим светом Своего присутствия.

Человек с деревянной ногой

Большой, сутуловатый Порфир Каменюк бил лошадь дубинкой и кричал:

- Ты мне будешь помнить! Ты ввек будешь помнить, как Порфира не слушать. Ребра поломаю, голову раскрошу твою, а будешь мне везти дальше. Да, будешь! Знаю твои капризы, тварь недобрая. Насмерть убью, а по моему должно быть. Знаю тебя, враг мой, наказание Божие мое. - Бил Порфир и приговаривал, пыхтел во гневе и проклинал бессловесное животное. Незавидная лошаденка, в снегу по колени, то пробовала вытянуть сани с грузом из заноса снежного, то в бессилии своем показывала Порфиру зубы и пену воспаленного рта. В морозном воздухе пар поднимался над "наровистой", как обычно Порфир называл свою выносливую лошадь, а глухие удары оставляли полосы и кровавые пятна на потной шерсти животного.

В степи, раскинувшей свои бесконечные белые ковры между городом и хутором, было как-то особенно тихо и тоскливо. Пасмурный день поспешно прятался где-то вдали от Порфира Каменюка и его избитой лошади, - то ли надоел он и свету дня, или упавшее на передние колени животное вызывало сочувствие. Тени холодные, суровые, нахмуренные толпились вокруг неистового Порфира и безнадежно уставшей лошади. Тени и бесновавшаяся злоба делали эту частичку таинственно молчаливой степи даже страшной и угрожающей.

- А... ты ложиться мне собираешься? Устала барыня... Вот еще на закуску дам... - И бил свою "наровистую" Порфир без счета раз дальше. Сам устал, бросил дубинку на дышавшую тяжело лошадь и отошел к грузу. Все было аккуратно закрыто брезентом и завязано веревкой.

- Ради тебя ли, тварь недобрая, развязывать мне груз, а? А потом что? Сложу все обратно и ты снова начнешь капризничать? Ах, наваждение от нечистого. И нужно было перед праздниками снегу и ветру прийти! И вечер вон уж здесь, и не знать, на правильной ли я дороге... Кажись, балка была вправо. Ах, ты, враг жизни моей! Почему бы не везти дальше, как раньше бывало. Ударю раз-два и тянет, как паровоз. А нынче вот нет, не хочет.- Погрозил кулаком в сторону лошади и начал разгружать тяжелые сани.

Оставив часть груза на санях, Порфир снова принялся подгонять лошадку для успешного пути крепкой дубинкой. Животное, собрав последние силы, наконец, вытянуло сани из заноса.

- Стой, тварь окаянная! Стой! А кто же, груз будет в степи стеречь-то. Стой! - С бранью, гневом, проклятьем и пыхтеньем складывал снова Порфир тяжеловесный груз на сани. Вечер еще более нахмурился, оделся в темное, знобящее одеяние и повелел ветру прыгать на Порфира и щемить его лицо, руки, добираясь до костей, - вечер не зажег ни одной Божией лампочки-звезды в облачной выси.

- Ну, верная моя наровиста. Возьмись, дружок. Порфир груб, но не всегда. Накормлю дома и в тепле поставлю на ночь. А то здесь нам не сдобровать. Чего доброго,не пропасть бы совсем в такую ночь. Вишь, дует как. Ну, помогу тебе. Начинай, ты чего же. Ну! - Брался Порфир за сани; лошадь, как бы чувствуя пробудившееся человеческое чувство в хозяине, напрягла все силы и сани поплыли, разрезая снег.

- Говорил же тебе, что ты силу имеешь. Видишь и пошло дело, как по маслу. Не сбиться бы только с битой дороги. Следи, наровиста, щупай ногами хорошо, ты у меня ученая, старая. Не первый раз. - Порфир шел около лошади, приговаривал и казалось, это был иной человек, а имя ему не Порфир Каменюк, а как то иначе, красивое и ласковое.

- Небось, звезду увидел вон там. - Бормотал он, спотыкаясь в снегу. Вдруг оба с лошадью они снова вошли в глубокий снег. Порфир вздрогнул от холодного испуга и тихо проговорил:

- Это она, балка. Пропал Порфир Каменюк в такую ночь. - Пробовал пойти влево, - снег глубокий. Обошел "наровистую" направо - не пройти.

- Назад. Только назад. Здесь погибель. - Решал Порфир.

- Ну, завела меня, как Сусанин, умирать. Так вот будешь помнить, враг мой, поедешь назад. И не разгружу саней! Понятно, с полным грузом! Да. Говорит Порфир Каменюк! Твой хозяин, твой князь-комиссар! Убью. Растерзаю на части, а потом... - И был он вновь страшен, как ночь, как ветер в равнодушной равнине смерти. Бушевал он долго, безумствовал страшно. Животное лежало в снегу, потом пробовало встать под ударами дубинки, но только на трех ногах. Порфир понял, что перебил кость на одной ноге животного. Отошел в сторону, дышал он тяжело, а в голове начало стучать его собственное слово: а потом..., а потом! Принялся развязывать снова груз. Взяв брезент, молча накрыл лошадь, дрожавшую в ознобе предсмертия. Начал бродить в сугробах снега.

- А-у...о Помогите... Люди добрые... Степь молчала, а ветер сердито бил его в лицо. Часы проходили в напрасном искании выхода из тупика. Порфир подошел опять к лошади, она дрожала под брезентом. Он положил руку на ее голову и проговорил:

- Пожить бы еще, наровиста. Видишь, ошибку понесли с тобою. Я злой, а ты сбилась с дороги битой. Да, это верно, груз был не под силу тебе. Думал, продам к празднику побольше, заработок будет хорош. Не гневайся, наровиста! Человек ежели он без Бога, зверь он. Вот Порфир такой. Как от Бога отступлю, так огонь я страшный, а в себя приду,- жаль даже скотину. Мне жаль тебя. И ты ведь творение Божие. - Мысли его бежали быстро.

Был у евангелистов на собрании, там говорили, что и тварь стенает от греха человеческого. Вот люди толковые, так в сердце слово и бьет, так тебя электрикой проходит, а вот Порфира не образумишь. А теперь наровиста, страшно мне стало, правда. Выйду ли из беды такой. Вишь, дует как! И ты зябнешь, и я. Ноги не носят. А дома семья ждет. Вот отец едет, вот постучится или заругается во дворе. Порфир, Порфир! Сколько раз тебя Бог останавливал, чтобы ты покаялся, к Богу пришел? Вот, как поют и читают баптисты. Такие мудрые слова и теплые для сердца. Значится, добро в сердце человеческом к другому человеку. Да и к скотине тоже. Благоволение. Такое Вожие слово, как звезда. Небось звездочка вон там покатилась. Так и жизня. Ах, и ветер! А я устал. Посижу подле тебя, животное безгласное. Ногу перебил тебе, а ты и не кусаешься. Да, было время, на пастбище водил тебя, кормил. Я не такой уж злой, наровиста. Не всегда. Если бы ты понимать могла человеческую речь, я бы много сказал. Виновен я пред Богом, пред человеками и пред животным. Вот какой грешник великий Порфир Каменюк! Да, отступник самый. А вот у Бога благоволение есть. Такой Он милосердный, как сказали эти евангелисты в селении. Добрые слова, да. Вот и согрелся я небось, вот и ветер стал тише. Потеплело небось, -говорил еще много слов покаяния Порфир, говорил прямо Господу:

- Отче пресвятый, Младенче Иисусе и Душе Свят. Вот так упал сильно я, такой грешник-отступник. Не знаю, выйду ли из беды, помилуй душу мою. Как разбойник, что на кресте распят был за жизню свою буйную. Вот я так в степи холодной за грехи мои терплю с животным немым. Оно через меня терпит, а Ты, Христос, за разбойников и за нас грешных. Как и Евангелия сказывает, за мир грешный Ты жизню Свою отдал. Так хотелось мне больше послушать из этой Евангелии на праздниках, чтобы Новый Год по иному пожить. Надоела мне такая жизнь плохая, правду говорю. И Ты знаешь и люди видят,- как зверь я какой, а и у меня же душа живая, боящаяся. Только сила злая водит меня и никак не вырваться из когтей её. А вот ежели бы побольше из Евангелия слушал, другим стану. Не узнают Порфира, нет. Скажут мужики: смотри и Порфира Бог помиловал. Значит есть сила Божия, да есть. Если Порфир человеком стал. Не знаю, Иисусе, доберусь ли домой такой ночью. Отдохну немного и пойду дорогу искать, а может душа добрая в степи едет на хутор. Только немножко вздремну, а потом пойду. Да, наровиста, Порфир не покинет тебя и бить не будет. Перед Богом присягу даю. Не буду. Злой дух владел мною, вот и бил тебя бедняжку. О Господи, будь милостив ко мне грешнику! Вот какой Новый Год у меня. Да. Вот бы семью повидать, да. Ожидают. Ночь лютая. Но тепло им. И я согрелся. Непременно пойду искать людей. Только немножко. - Плыли новые слова покаяния к престолу милости Божией. Несли их ангелы, радующиеся покаянию одного грешника. А ночь и буря были равнодушны к Порфиру, который начал засыпать, видя семью, освещенную избу. Полно людей там. Все ожидают его. А он всем говорит, что Порфир стал новым человеком. По Евангелию жить решил в Новом Году. А мужички ему улыбаются, радуются и весь дом его полон торжества.

* * *

Понятно, что читателя интересует судьба Порфира Каменюка. Все обстоятельства в темной, снежной степи наводили нас на мысль о его смерти от замерзания. Он действительно уснул около лошади. Рука его лежала на голове тихого животного, как бы выражая сочувствие и сожаление. Но через несколько лет после этого случая в степи, в хуторе Н. в собрании евангелистов-баптистов за столом стоял большой мужчина с Евангелием в руке и ласково возвещал крестьянам, набившимся в избу, о милости Божией к грешникам. От колена он имел деревянную правую ногу. Люди слушали его искреннее свидетельство с глубоким вниманием. Часто заканчивал он свои краткие речи такими словами: - Я рад, что у меня деревянная нога. Это Христос мне подарил её. Он умер за меня на деревянном окровавленном кресте, спас и меня недостойного и дал ногу мне эту. Помни, говорит, Меня. Служи Мне. Ты хотел человеком стать, вот Я спас тебя от греха и от явной смерти в степи перед Новым Годом.

В ту памятную ночь сбилась с пути другая пара лошадей и два ездока. Было угодно Богу, чтобы они наехали на замерзавшего Порфира и спасли его жизнь, но он утерял правую ногу. По выздоровлении он трогательно покаялся и принял святое Евангелие в свое сердце.

Радость

Даже на Страстной неделе Агафон Крикшин не перестал пить. Вот уже пятница. Поздний вечер печально заглянул в маленькую квартирку Крикшиных и неслышно ушел, оставив Прасковье еще больше печали.

- И где он волочится? И Америка разуму его не научит. Больше денег в кармане и греха больше. Жить бы только! Вырвались из огня и от голода спаслись, а жизни все нет и нет. Зарабатывает и с пьяницами на грех пускает. Вот ежели-бы Шура с нами был, все по-иному пошло-бы! Доброе дитя было единственное, да не судилось порадоваться им много. Не пришлось ему Америку повидать. Вот так перед Пасхой и случилось. Назад под Советы его угнали.

Думала сухенькая, полубольная Прасковья о Шуре, о счастье, которое не полюбило её, что-ли. Все скорби, все печали теснят её сердце. Агафон был бы не плохой муж, руки золотые у него, слесарь с мальства, а вот выпивка жить не дает. Стирала в кухне и слушала, как ветер на дворе бунтовался, по крышам домов прыгал и свистел, злился и стучал в окно сердито. Так иногда Агафон стучится.

Долго не спала Прасковья. Мысли, как черные вороны клевали в мозгу. Муж не является, и ветер не утихал. Вот тебе и радость Пасхальная! И почему жизнь такая тяжелая? Невеселая она, жизнь эта, как похороны. Потом Прасковья вспомнила прошлое и другие жизни вспоминались ей. Да, это правда, что у всякого свое горе. И крест тяжелый. Вот и соседка, евангелистка Катя, добрая женщина, - душу тебе отдаст, а как и она страдает телом, сердце болит, работать не может, а муж руку на работе покалечил. Тоже скорбь под Пасху. И делалось Прасковье легче на сердце, вселялась в него непонятная надежда, что так всегда не будет. Легче станет. Подумала более о соседке Кате и вспомнила, как та молится Богу, - так просто молится, как бы с отцом родным разговаривает. Вот бы и себе так помолиться. Человеку скажешь про беду свою и то легче становится, а Богу. Он же добрый и милосердный!

Встала с кровати Прасковья. Тихо было вокруг, даже и ветер притаился. В окно блеснул бледный месяц. Нерешительно она постояла минутку, а потом стала на колени и сложила на груди руки, как дитя, - кротко и смиренно. Потом заговорила со слезами:

- Христе Иисусе! Вот я старая, как Катя хочу рассказать Тебе про беду свою. Не умею я складно говорить, а как на сердце у меня. Мне тяжело от мужа моего, Агафона Крикшина, пьет он запоем. Хотя бы перед светлой Пасхой образумился. Как только получит получку, так и нет его. Усовести его, устраши его! У меня сила слабая и я не выдержу. Ежели б дитя мое, Шура объявился чудом Божиим! Один же он у меня и такое доброе сердце у него. Вот слыхала я, что объявляются потерянные дети и сколько радости сердцу матери! Господи, не умею я рассказать про все, но Ты помощник в бедах и Ты на кресте терпел за нас, грешных. Вот как и Катя, соседка моя, сказывала. Благослови её, Господи, чтоб здоровье стало лучше и беда их миновала. Я знаю беду с мальства и никому He желаю её, даже врагу своему. Так бы хотелось мне на Пасху порадоваться сердцем. Чтоб туман этот скучный ушел и чтоб Агафон пить перестал. Я прошу Тебя. Бедная Прасковья Крикшина. Языка не знаю я американского, малограмотная я, но с мальства почитаю я имя Твое святое. Грешницу меня помилуй и помоги мне.

Тишина была необычайная, и убогая комнатушка казалась Прасковье светлым храмом. Только утром Агафон явился домой и сразу уснул, положив помятые бумажные деньги на стол. Не все прокутил.

Но Бог милосердный порадовал Прасковью в субботу. Кормила она крошками бездомных голубей и думала о Шуре, о сыне своем. Может быть и он без крошки хлеба! Мысленно говорила она голубям: "Полетите, голуби, в землю родную. Найдите там Шуру моего и принесите мне весточку от него. Я еще больше накормлю вас и никогда не .забуду ласки вашей. Но знал и думал о ней Бог.

После обеда приходит к ней соседка Катя с письмом в руках и говорит:

- Почтальон ошибочно ваше письмо у нас положил в ящик.

- Письмо?

- Как бы из Бразилии писано.

- Из Бразилии? Так открой же его, Катя родная. Я же неграмотная.

Катя осторожно открывала письмо читала медленно и внятно:

- Дорогие сродственники Агафон Кирьевич и Прасковья Павловна! Мы Ваши дальние сродственники Малютченки, из Дубровой, которых Вы в Бразилию из лагеря провожали. Мы адрес Ваш от Нью-Йоркской газеты узнали, которую Агафон Кирьевич получает. А вот для Вас радость большую спешим сообщить, что знакомые наши из Германии пишут, что к ним прибился с восточной зоны молодой человек, под немецкой фамилией, а в самом деле он наш человек. Только, когда он бежал, то повредил немного ногу, хромает немного. У Вас был сын родной. Этого парня зовут Александр Крикшин и он расспрашивает тамошних скитальцев, не знают ли они таковых. Дедушка наш пишет, что хлопец он хороший во всем. Чудом спасся он и теперь ищет помощи от своих людей. Что если это Ваш сын или других Крикшиных? Вот радость великая!

- Дитя мое. Дитя мое родное. Это Шура! Я сердцем чувствую, что это он. Агафон, Агафон! Пробудись ты, отец окаянный! Сын наш нашелся! Шура! - И тормошила Прасковья сонного мужа и приговаривала о Шуре, а лицо её заливали горячие слезы радости.

Пасха для Крикшиных была невыразимо радостная. Катя уговорила их послать телеграмму с оплаченным ответом в тот лагерь и на Пасху пришел ответ: это был их единственный сын, Шура, который нашелся. Но соседка Катя еще больше сделала для Крикшиных, она вымолила у Господа милости на Агафона и он на Пасху пошел с Прасковьей в евангельское собрание. Шел он оттуда смущенный и бодрый, а дорогой говорил Прасковье:

- Вот это жизнь настоящая! Так на сердце мне легко стало и светлее в голове. Даю присягу, бросаю пить. Пусть Шура порадуется отцом, как приедет к нам. Не забуду эту Пасху никогда!

А Прасковья улыбалась и радовалась, как в молодости бывало. И говорила ласково:

- Смотри же, Агафончик, слова держись. Воистину -Христос Воскрес!

Гордей Заверюхин

Семейство Заверюхиных знали почти все жители местечка С., которое раскинулось по обе стороны речушки Кривульки. Такое имя прилепилось к ней, потому что и в действительности она была весьма извилистая, узкая и шумная в весеннее время. А теперь была как бы погребена суровой зимой. Огород Заверюхиных выходил прямо к речке, и бойкий мальчик их, Петя, часто проводил там время с шумными ребятами. Некоторые из них гордились своими никелевыми коньками, а Петя умело прятал свою боль детского сердца и на своем деревянном самодельном коньке старался их опередить и тем заглушал внутреннюю обиду на бедность родителей. Пете так хотелось иметь пару снегурок, хотя бы и второго сорта, не блестящих, как у лавочникого Коли. Он так бы мчался по Кривульке, как вихрь! Никто бы не сравнился с ним!

Эта бедность и в добавок еще "новая вера" матери, - пристала к евангелистам, все это расстраивало Петю и он делался дерзким. Кричит отец на мать:

- Ну, ты там... игуменья святая! Скорее обед вари. А песнопения твои отложи на праздники. Распелась... Грешных всех Христос зовет!... А мы без Христа остались, что-ли? Только ты со своими монахинями сектантскими угодна Богу, а? Свари вот пищу вкусную скорее! Евангелием одним не проживешь. Тело подкрепить тоже нужно. Досада такая наседает, что вот пошел бы и перед праздником напился. Как дым хочу пьяным стать. Печешь ты меня этими словами - грешник, грешник... Да ведь весь мир грешен и только Бог один свят. А она, простота женская, придумала теорию новую, непонятную, а люди насмехаются. - Заверюхин был сапожник. Стучал молотком по подошве сапога и злился, кипел, как самовар.

- И дети смеются... Петька, у тебя мать с ума сошла... На небо живой хочет пойти... Отступила от веры... А мне и так досадно, все обещали снегурки купить к Рождеству. Лавочников Коля старые продает. Если бы... - И Петя не окончил. Злой отец встал и неожиданно начал ремнем бить мальчика, куда попало.

Вступилась мать и вопила:

- Гордей Остановись... Довольно! Дитя же только слово молвило. О, Иисусе милосердный, заступись за нас, хотя перед праздником Рождества Твоего! Смилуйся над нами!

Заверюхин гневный, как волна пенистая, сел у станка своего и молча продолжал шить сапог. Петя вытирал обильные слезы, а мать одевалась, чтобы куда-то уйти. Стало тихо в доме Заверюхиных и напряженно.

- Муки не хватает... Святой Вечер завтра. Иду в лавку - проговорила она. Никто ей не ответил. Мальчик все всхлипывал в уголке около большой печки. Отец нервно работал, в губах он держал несколько гвоздиков для подошвы сапога. Вскоре Петя тоже хотел выйти из дома, тогда отец остановил его спокойным голосом.

- Петька, тебе снегурки засели в мозгах твоих... Понимаю, сам был шалуном таким. Петя, если со мной будешь держаться, значит, против этой веры нашей дуры матери, то снегурки куплю тебе непременно. На зло лавочнику куплю такие же, как у его лентяя Кольки. Ты у меня герой. Мозги у тебя, Петька, первый сорт. К науке ты гож. Вот после праздников и снегурки появятся.

- Я хочу на праздники... Вы только на языке обещаете. А мама у нас не дура, она такая, как я. Сами вы говорили, я в нее пошел. Она лучше всех матерей в местечке и я не пойду против родной матери, потому что она за Евангелие, против неправды.

Тогда посиневший от злобы Заверюхин медленно встал. Выпрямил грудь, как будто готовясь к поединку с великаном. С ремнем в руке он кинулся на свое дитя. Ловко мальчик выскочил из хаты и огородом начал бежать к реке. Изрыгая злобные проклятия за ним бежал неистовый отец. Вот они и на Кривульке, на льду... Петя поскользнулся, но быстро справился с опасностью быть пойманным гневным отцом. Вдруг он не осторожно шагнул к противоположному берегу реки и неожиданно вскрикнул:

- Ай!

Холодные объятья реки сжали все его существо, - он очутился в проруби. Ручейками хватался за края скользкого льда:

- Не бейте меня... Я люблю и маму, и вас..., Я всех люблю...

Заверюхин дрожал от испуга и холода. От протягивал руки к утопающему сыну:

- Сынок, дай мне ручку... Дай! Не бойся меня... Вовек не трону тебя пальцем. Вот так... Да, да... Я вытяну тебя. А нет, то за тобой, пойду под лед холодный. Окаянному жизни не будет... Ну вот! Я уже держу тебя, Петя. Ах ты, умница моя... Золото драгоценное! - Бормотал отец. Начал сбегаться народ.

* * *

Был истинный праздник Рождества Христова в доме Заверюхиных, хотя Петя лежал в постели, выздоравливая от простуды благополучно. Лежали подарки около него, между ними Евангелие с картинками. Снегурки и теплое пальтишко. Заверюхин перестал бранить жену. Ее радость сияла, как восходящее солнце. Озарило оно и мрачное сердце Гордея. Шумно заговорили в местечке С.: - И Заверюхин покаялся...

Да будет воля Твоя!

Максим Горбачев, сухенький человек с большим шрамом на правой щеке, горячо спорил с проповедником Евангелия, который зашел навестить его. Говорить с Горбачевым было трудно, поэтому проповедник терпеливо слушал и больше молчал. А Максим разошелся, на всех парах несся по бурным волнам взволнованной и горькой речи человека, огорченного жизнью.

- Хорошо. Вот вы о справедливости, о правде хотите мне сказать. Пришли мне о любви возвестить, да. А спрошу я вас, где же эта правда на свете? Где любовь эта Божия? Нету их на свете. Самообман человеческий и все! Человек, как зверь, грызется с другим человеком. Который посильнее, отнимет у слабого, убежит. В свою нору спрячется. Потом опять выходит грызть и отнимать. Так с хлебом насущным, так в политике. Так во всех организациях наших. Грызутся только. Вот может у вас, среди верующих получше чуток, а у нас - резня одна словесная. Языки, как стрелы ядовитые, как ножики острые. Вот и живи, и радуйся прогрессом человеческим. Скажу вам прямо, разочарован я в жизни, да. Вот и о Боге говорите, о милости и любви Его. Может Он и существует для кого, а для меня нет. Забыл Бог Максима Горбачева, совсем забыл. Вот из лагеря в Европе вырвались, добрался до Америки с семьей. Пожить бы только, как другие живут. Уже и домишки и автомобили некоторые покупили. А Максиму, как утопленнику, не везет. Настенька, говорю своей покойнице, вот уже триста долларов собралось у нас в коробке от папирос. Целых триста! Богачи мы, Настенька, с тобою, да. Еще немножко и что-нибудь и мы придумаем с тобою. Хатенку купим. Дети подрастут, помощь придет. Вот и забудем, как мучились на родине-мачехе нашей. Забудем, голубушка! Хотя небольшой я ростом, но жилистый у тебя. Хотя сух, как ветка старая, но крепок, как канат толстый. Видишь, и стреляли в меня в революцию, и в Сибири был пять лет, за папашу, что землю родную любил да в поте лица трудился на ней. В кулаки записали нас. Ну вот, говорю, на ноги станем, моя верная помощница! А она такая у меня была, что только и знала улыбаться. Как ласточка милая. Это я бунтарь, а она нет. Все говорит, бывало: да будет воля Божия. Максим, без воли Божией и волос с головы нашей не упадет. Да, это правда, она настоящий человек была. Таких мало на этом свете. Да, говорит, купим дом-то. Вот и я пойду на подработки вечерами. А ты с детьми будешь дома, покараулишь. Ну и пошла на эти офисы на работу, а через месяц какой - и нет Настеньки моей. Запаление легких, получила и конец. Не забыть, как прощалась: ты же смотри, детей не обижай. Судьбу не кляни. И Бога не прогневи словами своими. Пусть будет воля Его. Так написано в книгах небесных о нас, говорила все. Бог не оставит сирот моих. Так к божественному влекло ее. А я всегда был напротив и сейчас такой. Бунтарь, обвинитель жизни. Вот эту пасть свою небольшую против Бога открываю. Вероятно, пропащий я с сиротами. Как сам Иуда стал я. Горит во мне зло. Распирает грудь мою гнев на жизнь. Почему такая несправедливость? Зачем Настенька, умерла? Зачем покинула меня, окаянного смердеть на свете этом белом? Вот, ежели б не детишки, так и капут себе пристроил. Страшный я! Таких мало видали вы, да. А вот послушать доброго человека люблю. Спасибо, что зашли. Где то есть у вас искра той любви, о которой сказываете. Только пропащий Максим Горбачев. Пропащий совсем. - Пошел в боковую комнату Максим. Слышно было, как он сморкался. Вернулся с красными глазами, с которых вытирал слезы. Гость его жалел этого человека и внутренне молился: Господи, помоги душе его. Научи меня. Твои слова пошли.

- Максим Гордеевич, сядьте на минутку около меня. Я понимаю вас.

- Ну вот еще, no-отечеству величаете такого супостата. Нашего папашу всегда так no-отечеству называли, старшиной был много лет в деревне. - И как-то приятно Максим улыбнулся. Сидели и говорили долго о смысле и причине человеческих страданий. Трое детишек раскрывшись крепко спали в соседней комнате на одной кровати. Сон их веселил играми, велосипедами, надеждами. Отец же и гость говорили об Иове, о Христе. Об их победе в огне страданий. О жизни истинной, где не будет смерти, ни болезни, ни слез больше не будет.

Максим спорил все меньше. Задумывался, утихал и хотел больше слушать.

- Так по-вашему, Настенька жива, хотя она и умершая...?

- Вы правильно сказали.

- А чего же она не приходит ко мне, когда я один. Горюю с детьми. Только и привиделась раз во сне. Такая веселая, как царица. Максим, говорит, ты же купи домик там, за Жирар-дом. А я помощь пришлю тебе. Такое привиделось.

- Мы к ней пойдем, Максим Гордеевич. Вот жили вы в лагере. Серая жизнь была там. Йотом через океан в Америку перебрались. Па другой берег приплыли. Так и в духовном мире, есть другой берег.

- Так по-вашему, я могу Настеньку еще увидеть и говорить с нею, как с живою?

- Это так Бог открыл в Евангелии. Кто Христа в сердце пустит. Кто Ему служить будет, тот смерти не увидит. От смерти в жизнь переходит.

Некоторое время Максим молчал. Какая-то особенная мысль посетила его. Был он тих, как пораженный, как пленник новых чувств.

- Видите, проповедник, вы добрый человек. Видится, что людей любите. И Максима Горбачева пропащего, и его любите. Чужой я вам, а вот пришли. Как будто чуток мне легче стало. Льдина на груди таять начала. А все же спросить вас хочу, не в обиду пущай будет вам это слово. Да. Вот такая особливая мысль прилетела ко мне, как птица, не знать откуда она. Да, а что, ежели бы я был проповедником, на вашем месте, хотя и глупая голова моя. К примеру сказать. Вот и пришел Максим Гордеевич Горбачев к вам. А вы живете в лачуге, как моя. Вон вам трое ребятишек на одной койке спят. Пораскрылись, Ванька всегда одеяло стащит с себя. Такое шустрое дитя. Да. Ну вот вы стряпаете на завтра обед сегодня вечером. А на душе у вас льдина холодная. На жизнь вы на смерть обижены. Так обижены, что нельзя высказаться. Только горит гнев в сердце. Сила такая, что разорвала бы жизню, как волка. Да. А я, Максим, начинаю вас хорошими словцами немножко смазывать. Заржавел ведь человек. Нужно ему. Но я так не страдаю, как вы. Я только пробую понять эту боль. Притворяюсь, что мне болит с вами. А до сердца мне не доходит. Да. Что Настенька ваша навеки оставила вас, это ваше дело с бедой справляться. Я пойду от вас домой. А там меня ожидает моя милая Настасия Ивановна. Она встретит меня, как звездочка блеснет во тьме жизни. Она слово доброе скажет. И я забуду о вас через день, о горе вашем забуду. Хлопоты, людские чужды. И я вас забуду. Вот скажите, как бы вы слова даже добрые помещали вот в шкатулочку энту, в сердце. А? Не обижались бы на меня в середке своей? Вот такая мысль пришла противная, как я сам, от природы противный человек! Вот только Настенька меня и просвещала.

Гость его неожиданно встал. Прошелся к окну. На дворе было темно и тоскливо. Было напряженное молчание несколько секунд. Максим тоже встал и не знал, что сказать.

- Извините глупца. Я обидел вас. Простите Максима. Настенька сказала бы: как ты смел, так говорить.

Нет, все хорошо. Я не успел вам сказать, Гордеевич, то что и я похоронил "мою Настеньку" месяц тому назад. Мы товарищи с вами. Друзья.

Максим широко раскрыл рот. Лицо его начало вздрагивать.

- Вы хотите сказать. Что. Что и ваша супруга умерла? И вы пришли ко мне...утешить горемыку?

- Да. Я пришел утешить, но не один. Со мной здесь невидимый Христос, к вам Он пришел, Гордеевич. Истинный Друг скорбящих.

- Вон оно что. Если вера в сердце.

- Гордеевич, давайте вместе помолимся. - Максим все еще был ошеломлен. Слезы наполнили его глаза и преобразили их, украсили красотой неба. Около гостя он опустился на колени и сердце усталое его получило волю излить свою боль в глубоком рыдании. Потом гость тихо молился с ним. Трогательно говорил в молитве и Горбачев: Да будет воля Твоя. Прости окаянного Христа ради.

Шел домой его гость порадованный пережитым. Казалось ему, он шел не один. Было рядом с ним Присутствие. По темной улице неслышно шел Он, Который испил чашу страданий до дна и тем победил, чтобы и страждущим помочь.

Воскресение

Как вкопанный, он стоял на крутом берегу океана, который пенился, сердился, бился бесполезно о скалистый берег, утихал на мгновение и опять, как бы порываясь к утерянной свободе, мощной грудью ударялся о неподвижный, равнодушный берег. Высокая фигура в тенях вечера казалась особенно высокой и и как-бы согбенной. Вокруг ни души. Только тени, облачное небо и внизу пенящиеся воды. Да мысли ... Не уйти от них, не спрятаться, не бросить их одних в пучину вод. Разве с собой... Кривая улыбка перекосила худое лицо мужчины и мысль за мыслью побежала в голове, как на ленте аппарата.

- Это самое лучшее, Ивановский, что ты можешь избрать в твоей разбившейся жизни, как вазон цветов разбитый. Многое, ведь в жизни разбивается: аэропланы, автомобили, поезда и люди... Это неизбежный закон жизни, даже если человек умирает естественно, после болезни, это то же самое, - он разрушается, разбивается. Нет его. И что такое человек и и жизнь его, в конце концов! Букашка, песчинка, мелочь мертвой вселенной, её холодных законов рождения и уничтожения, разрушения. Видишь, Ивановский, ты пробовал идеализировать людей и всю жестокую жизнь. Напрасно! Ты хотел мертвое, механическое существо, человека, превратить в несуществующее божество, облечь его в фантастическое ангельское подобие. Ну и что-же, какой результат? Молодость, таланты, жизнь ты свою положил на этот алтарь идеализма, а человек остался зверьком. Эти зверьки в алчной похоти жертвы напали на тебя и изранили твое сердце, твой интеллект. Да, ты профессор университета, сеял разумное, вечное семя... Помнишь Некрасова? А конец-то какой? Конец, проф. Ивановский! Где твои друзья, жена? Все изменили тебе... Ты никому не нужен... Твой друг оказался Иудой Искариотским. Мозг твой горит пламенем и твой исход, - заключение в доме умалишенных через месяц, год или два. Ты сгораешь, профессор! А здесь, так просто и легко,... Одно движение вперед... Решительность и всему - конец...

Мысли, как живой человек, как дух, с неопровержимой логикой загоняли Михаила Владимировича Ивановского в тупой угол. Он выпрямился. Тихий шепот его уст подхватил ветер и понес волнам:

- Отойди от меня, лукавый...

Но мысль опасная, черная и привлекательная не уходила. Она ухватилась всеми своими адскими щупальцами за душу человека и не пускала его. Воспоминания пробегали картинами в его больном воображении и опять согнули его и как-будто ближе подвинули к роковому обрыву

- Видишь, ты любил её, лучшие годы ей отдал, а она... Правда, ты был весьма занят, серьёзен. Возможно, не дал ей чего-то, что мучало её, тянуло в веселый водоворот жизни.

Галина, его быстрая и привлекательная жена, вспоминалась ему, когда оба они были студентами, пели в церковном хоре. Что за альт был у Галины! Пастора радовались, когда проникающий сердце голос её победоносно разливался в храме. А сам он, увлекался ею и поддавался глубоким религиозным настроениям, после возвышенных проповедей, не раз думал посвятить себя Богу и пойти крестным путем пастыря. Не так все вышло, нет Галины... Не стало жизни. Пусто, пусто и мрачно.

- Скорее... - Как будто кто-то проговорил сзади. Михаил Владимирович все еще устоял. Подумал, у океана, здесь... Часто он прогуливался с нею и товарищами. Бывало подолгу сидели вечерами в автомобилях и смотрели молчаливо на волны, на звезды. Хотелось чувствовать радость жизни, но не говорить о ней.

В это время новый автомобиль почти неслышно остановился сзади, неподалеку от Ивановского. Погруженный в свои переживания, он не заметил его. Опять точно голос властелина требовательно прозвучал:

- Говорю тебе, скорее...

Пот выступил на челе профессора. Он решил снять весеннее пальто и оставить его на берегу для полиции, пусть знают, что могила его в океане.

Никто не видел его кривой, презрительной улыбки на усталом лице. Презирал ли он себя или тех, кто разорил его счастье, а может быть он непонятую жизнь хотел презреть. Он послушно снимал пальто, сдав последнюю дистанцию холодной, злорадной смерти. В это время он почувствовал сзади себя чьи-то быстрые шаги. Не успел он бросить пальто на землю, как крепкая рука незнакомца неожиданно рванула его назад от крутизны.

- Не смейте! - Повелительно проговорил высокий, статный молодой человек. Ошеломленный Ивановский тяжело дышал и, казалось, быстро обдумывал план, как вырваться из рук незнакомца и всему положить свой конец. Но вдруг порыв физической борьбы ослабел и он взволнованно проговорил:

- Кто вы? Здесь... Никого не было...

- Меня прислал сюда Бог, я не намеревался быть здесь. - Ответил приятным голосом незнакомец.

- Вы понимаете, что вы сделали? - Спросил Михаил Владимирович.

- Вполне... Накиньте пальто на плечи, прохладно. Желаете пройтись к автомобилю? Не бойтесь меня, я пастор церкви здесь на окраине города. Временами я слышу странный внутренний голос, который посылает меня сюда в такие вечера, как сегодня. Это третий раз в моей жизни я спасал людей от несчастий, как ваше... могло быть. Послушно Ивановский шел с ним к автомобилю, потом поехал к нему на дом. В тихой комнате нового друга Михаил Владимирович раскрыл пред ним и пред Богом свои раны сердца, свои сомнения в вере, желания молодости стать проповедником Евангелия, неудачную семейную жизнь, доверие другу профессору, который увлек его жену или она увлекла его. Все, все открыл усталый Ивановский. Проповедник вдумчиво и тепло отнесся к нему. Потом предложил ему путь к исцелению:

- Михаил Владимирович, нет иного, кто помог бы вам, исцелил сердце ваше, наполнил его прощением к соделавшим вам злое и больше,- вселил бы мир, покой в него... Он только Один - Это Иисус.

Сердце Ивановского таяло, умилялось, и небо слышало его первую молитву со дней юности: - Господи, не вмени мне, слепцу духовному, прости согрешения мои... Прости обидчикам моим... Спаси Галину путями Твоей святой мудрости... Каюсь пред Тобой, Господи, за попытку оборвать жизнь, которую нельзя оборвать, ибо вечна она, как вечен Ты.

Когда пили чашку кофе, пастор вспомнил о случае с дамой, которая лежит в госпитале, в его части города. Хотела уснуть навеки... Приняла много усыпляющих пилюль.

- Странно, что она тоже, кажется, Галина... Вы молились о жене вашей с таким же именем. - Сказал пастор.

- Галина? - Вздрогнул профессор. В это время пастор искал имя больной в записной книжке. Нашел.

- Да, не ошибаюсь, Галина... Эванс. Совершенно верно. Не знаю подробностей. Молился я у её кровати...

Михаил Владимирович не слышал более его слов. Он встал. Был бледен, как бумага.

- Пастор, возьмите меня теперь же в госпиталь... Это... Это моя бывшая жена. - Пару секунд пастор Браун не мог проговорить ни слова. Потом уронил: - Господи, как Ты дивен в милости Твоей... Едем, сию минуту едем!

Через пять дней была Пасха. Светлый день это был для воскресших душой Ивановских!

В сетях

Вечерело, когда срывался неспокойный ветер на тихой окраине города Н. Пожелтевшие опавшие листья тревожно зашумели под колесами серого автомобиля. Хотя быстро промчался по безлюдной улице пастор Л-в, но не мог не заметить своего старого знакомого, который постучал в дверь дома с зеленой крышей и, не получив ответа, шел в раздумьи к своему автомобилю, с надписями большими буквами: починка радио, швейных машин и др.

Л-в хорошо знал этот полуизношенный грузовичок, а еще лучше он знал владельца его, Петьку, который в одно время был членом его церкви. Неожиданной волной хлестнули ум проповедника неприятные воспоминания в связи, с Масляником. Опять томительное "почему?" и угрюмое лицо Петьки стали рядом в неспокойных мыслях Л-ва, который повернул за угол, дабы случайно не поровняться с ним на улице. Это чувство в себе проповедник не полюбил, зная, что оно противится совершенству души чистой и сердца всепрощающего. Но ведь Масляник сделал ему так много зла без всякой причины, клеветал на него, уничтожал его имя со всей тьмой духов злобы. При том, не извиняется, остается в своей грязненькой самоправедности, найдя приют в другой общине, успокаивая свою совесть тем, что он не безбожник, что ходит в церковь и даже старается делать добро другим. Прости мне, Господи, что я избегаю этого человека, - подумал Л-в благоговейно и опять повернул, совершенно утеряв автомобиль Петьки на другой улице. Потом остановился через пять минут у дома знакомых старичков, радующих его сердце своей молитвенной жизнью, зашел к ним, выслушал их радости и горечи, помолился с ними вдохновенно и тихо отдал Господу и свои тяжести. С тишиной на сердце Л-в подъезжал к своей квартире, все еще думая о Петьке Маслянике,- право, а почему-бы мне было не приостановиться, сказать ему: здравствуйте! Ведь прощающая любовь не ожидает извинения грешника, Христова любовь так прекрасна, когда Он молился со креста: "Отче, прости им... Ибо не знают, что делают".

Краска залила лицо проповедника. Он почувствовал несовершенство души своей. Мысленно пожелав встретить Петьку опять и явить ему еще раз Христоподобную жизнь прощения и любви, Л-в поставил автомобиль в гараж и весело вошел в дом. Ветер разошелся сильнее, когда сгущалась осенняя тьма, густая, почти ощутимая для рук. Семья уже спала, когда Л-в еще читал и писал немного в своем кабинете. Около полуночи он почувствовал усталость и приятное присутствие сна, готового овладеть им на целую ночь. Пастор кратко совершил ночную молитву, почему-то Масляник опять пришел на память, и для него он искал милости Божией у престола благодати.

Когда проповедник на следующий день возвратился к ужину домой, его жена как-то серьезно взглянула на него и тихо уронила:

- Петя Масляник арестован... Я не доверяю истории, но дело ужасное,

- Что случилось? - взволновался муж.

- Вон газета... Подозревается в убийстве богатой вдовы.

- Да что ты! Не может быть...

Стоя у дверей, Л-в начал просматривать большую колонку в хронике.

- Вон что... Вчера... Вон что... - тихо ронял он удивление, читая сообщение в газете.

- Люба, - обратился к жене: - Это тот дом, у которого я видел его вчера вечером совершенно случайно, но не думаю, что он меня заметил...

- Ты лучше держись в стороне... Знаю сердце твое, Иуду и того бы спасал... - Холодновато проговорила Любовь Николаевна.

- Но, понимаешь... Ведь это серьезная улика... Ведь у него дети, жена...

- Прошу тебя, не вмешивайся в эту кашу...

- Ну хорошо, хорошо... - Обещал пастор, а сердце и голова его горели. Чем он может помочь обидчику своему, если, вдруг, это даже страшная правда.

Ужинали молчаливо, пища казалась безвкусной. Дети налегали на папу, в чем дело, искали газету, но найти не могли,- папа аккуратно её припрятал.

Неспокойно прошла вся ночь, в молитве, борении, - ведь когда-то Петя был добрый парень, услужливый, а потом поддался злым наветам, начал грешить и делать много зла. А что если он не виновен? Что, если его осудят ошибочно?

- Я должен видеть его... Непременно... Ведь Христос простил разбойника на кресте, - решал мысленно Л-в поздней ночью.

Утром он хотел посетить арестованного, но к нему его не пустили. Тогда он отправился к его пришибленной, плачущей жене и принес ей утешение. От нее он узнал, что соседка видела автомобиль Масляника у дома убитой вдовы. Полиция делала обыск и нашла номер телефона вдовы в его записной книжке, он имел телефонный разговор с этой дамой о починке радио-приемника, поэтому и заехал, он её никогда прежде не видел и не знал. Полиция думает, что убийство совершено ночью. А опытам был после шести, даже около семи часов. Вот такое испытание!

- Простите нас, Николай Александрович... Петька грешен пред вами... Может это и за это... И я виновница... Простите нам, помолитесь о нас погибших... Он чист от этого, я знаю, он денег не принес домой... Но запутали его... - Жена Масляника была разбившийся сосуд скорби и слез. Сердце пастора преисполнилось любовью к этому дому и желанием спасти отца и мужа. Но как?!

Пламенно молился он с женой Петьки и детьми. Потом, вдруг, просиял на лице и сказал весело:

- Я думаю, что Бог открыл мне путь к спасению вашего мужа... Я думаю, Он совершит. Молитесь, сестра! Молитесь, дети... - И почти выбежал из дома.

Л-в мчался в главную контору полиции. Вскоре он сидел в канцелярии главного следователя по делу таинственной смерти вдовы.

- Что вы желаете сказать, г. проповедник? - суховато спросил следователь.

- Господин инспектор, я пришел заверить вас, что Петр Масляник этого преступления не совершил. Он напрасно подозревается в этом. Я имею достойного свидетеля, который может подтвердить, что он видел Масляника у дома покойной вчера около 7 час. вечера. Масляник постучал слегка в дверь и, не получив ответа, ушел к своему автомобилю. До этого он все время был в мастерской, среди свидетелей. После этого оставался с семьей дома.

- Где этот свидетель, проповедник? Это то, чего мы желаем. Признателен вам за помощь... - Более приятным тоном заговорил инспектор.

- Этот свидетель сидит пред вами... Все это видел я лично сам... - Взволнованно ответил Л-в. Потом он передал полиции все подробности вчерашней встречи.

- Конечно, Масляник ваш прихожанин и вам его жалко, как друга... - улыбнулся следователь.

- Нет, он не член моей церкви в данное время, и не является моим другом, наоборот, он сделал мне много зла... Он глубоко ранил мое сердце, но Бог милосердия удалил от меня чувство обиды на него и послал меня вчера, чтобы я ехал той улицей и видел его, что он, не входя в дом, уехал домой.

Глаза Николая Александровича сияли чистотой небесной росы.

- Как все это удивительно, даже для меня! Бог в помощь, проповедник! - Тепло благодарил следователь. Через день Масляник был на свободе. Но кроме этой свободы Бог дал ему и свободу духовную, совесть его очистил.

- Брат дорогой' Милый Николай Александрович! Простите меня окаянного... Погиб-бы без любви вашей... Все упирался, все гладил себя, хотя совесть иногда пробуждалась, но опять гасил ее, не каялся... Великий грешник я. Господи, прости и обнови душу мою!...

Слушали ангелы на небе, как лилась речь покаяния сияющими жемчугами осенней ночью на окраине города Н., и радовались чистые служители Божии. Плакал и радовался с этим незримым сонмом и, окрыленный милостью Божией, служитель Его на земле.

Неожиданность

Михаил Чуйкин имел большую неприятность сразу же после встречи Нового Года. Хотя был он человек добродетельный, любимец для старого и малого в большом поселке Томской губ., однако, эту неприятность и потерю ему было трудно снести. Сказать откровенно, он не знал, что ему делать, как поступить. Особенно беспокоило его то обстоятельство, что он был верующим христианином, читал Евангелие крестьянам вечерами и объяснял, как мог, о любви Христовой, а тут неприятность, пострадал он от лихого человека. Люди говорят ему:

- Михал Иваныч, прижми его, злюку негодную... Федота Хрюкова энтово... Ежели-б он наших лошадей потравил, мы бы с ним сразу-капут... А ты все божество напоминаешь и в суд даже не подаешь на Хрюкова. Так жить нельзя, Иваныч, даже ежели и с божеством, как ты энто в Евангелии вычитал. Хорошо пишется, но нельзя, Иваныч, простить ему... Нельзя! - И соседи, сидя у него в избе, вечером после бесед духовных, доказывали теперь с жаром брату Чуйкину, что жить без гнева нельзя, что нужно силу в руки брать, что кару возложить на лихого Федота необходимо, а то и щек не хватит в деревне, чтоб беззаконникам таким без конца подставлять для ударов.

Бородатые мужички горячились и даже кипели, как самовар медный равнодушно шумел и закипал в сенях большой избы Чуйкина. Не бедствовал брат Михаил, Бог наградил его добром земным также, как и духовным посетил, но, думал он, правду соседи утверждают, что обидно, - пара гнедых пропала, что сердце болит. Особенно прислушивался он к Гордею Гвоздеву. Средних лет он, как смоль черный и быстрый сосед, на битву также быстрый.

- Михал Иваныч, послушай меня... Зла тебе не желаю, заприсягну на всякое божество, что видел я сам вот энтими черными глазами моими, как он, Хрюков самый, сыпнул чево-то в корыто, когда гнедые твои пили воду. Перед самым царем могу предстать и скажу: видел, Ваше Величество, Федота... Энто он злодей невинное животное погубил и бедствие навел на Михала Иваныча... А энтот ему зла не сделал, а еще взаймы давал. Прижми его, Иваныч, а то небось всех нас нищими сделает!

Гордей быстро бегал своими глазами, как угли горящие, по мужичкам. Те кивали головами,- мол, прав Гордей. И только не мог он долго смотреть в голубые детские глаза Михаила Чуйкина, который слушал Гордея молчаливо, с какой-то нежностью или сочувствием старшего брата к младшему, который снова провинился. Уходили крестьяне и приходили опять: слушали, вздыхали, пили чай после молитвы Михаила и снова досаждали ему, чтобы покарал виновника, Федота Хрюкова, о котором все знали, что лихой он человек и, вероятно, и это зло сделал он Михаилу. А тот слушал, пожимал плечами и отнекивался:

- Друзья добрые мои, с делами Божьими спешить-то нельзя... Вот как-бы отнял Он силу у меня, чтоб прижать его, как говорите... Стоит, да, но не умею... Сил нет. Обождем чуток, братцы... Оно положено в божественных делах. Пущай сила Божия явится... Чуток потише наша сила...

А Гордей Гвоздев не унимался:

- Сила говоришь, Иваныч, как божественные дела сказывают... Ее ждать-то долго необходимость для человечества, а вот я бы ему сегодня ребра поломал и всему делу конец! Задача решена... Все знают, кто умысел имел злой... Федот энтый... - Опять глаза брата Михаила сияли нежным светом любви и проницания, как будто он что-то видел далеко-далеко, за снежными степями, за горизонтом, там, где звезды в снегах прячутся в Сибири бескрайной.

В ближайшее воскресенье вечером опять набилась изба Михаила пожилыми крестьянами - сказывать опять Иваныч будет о чем-то ладном, - перешептывались они. Особенно же интересовало "дело", как поступит он с Хрюковым. Нел Михаил с семьей гимны перед собранием, а дети у него были красивые и голосистые. Сидевшие люди поближе к столу подтягивали. Ночь была звездная и морозная. Отчетливо заскрипел сухой снег под ногами большого, угрюмого мужчины. Потом отворилась дверь и в избу с клубящимся холодным воздухом смело вошел, почти великан, Федор Хрюков. Тулуп делал его еще большим, внушающим страх и покорность. Шепоты покатились: Федот... Хрюков пришел... Тама он, гляди...

Пение задрожало, ослабело и, казалось, побледнело вместе с хозяином дома. Но это минутное смущение быстро исчезло и Михаил снова с приятной улыбкой заводил новую духовную песню. На этот раз: - Я умер за тебя, Я отдал жизнь тебе... Страдал Я на кресте, а чем воздал ты Мне? Михаил прочитывал плова внятно и с остановками, потом запел с семьей. В избе было особенно тихо и благоговейно. Федот переминался с ноги на ногу, стоя у стенки. Гордей изредка обстреливал его своим колким взглядом. А Михаил, совершив краткую молитву, начал рассказывать из Евангелия.

- Братцы любезные, видите, две жизни есть на свете... Да, две жизни. Как бы и два сердца существуют. Вот посмотришь на человека, одно сердце видишь, злое, грешное сердце. Вот и на себя взгляну поглубже в сердце и боюсь, братцы, себя, сердца своего боюсь, на всякие дела способно оно сердце энто человеческое, на зло и обман. Все мы грешные, всем божества не хватает. А вот на Христа посмотришь, там уже другое, картина совсем другая... Да... Там уже не сравняться нам с Ним, нет. Ну кто-бы из нас на кресте вися в страдании за грешный мир, еще и прощения просил для них: Отче, прости им, ибо не знают, что делают... Вот и энти разбойники самые... Разбой, братцы, издавна в мире, он от диавола. Это он придумал такое зло для человечества. Бог правду, добро придумал, а диавол, сатана энта хитрая, - зло, обман, ненависть, убийство. Да... Ну вот и висят два разбойника на крестах. Энтих грех туда привел, а Христа любовь святая. Так вот один и там давай ругаться и Сына Божия уничижать. Пропащий был совсем он, как зверь стал. А вот другой, тот нет. Давай усовещать товарища: ты, говорит, зачем такое говоришь на праведного человека? Не знал он, а только чувствовал, что божество здеся было. Да, а потом и просит, помяни меня грешного в царствии Твоем... Видите, братцы, смирился плохой человек, кается уже. Хоть помяни меня... А Спаситель что? Будешь ныне со Мною в раю... Вот какой милостивый Господь наш... Мало ты просишь, бедный грешник... Я хочу простить тебя... Да, вот прощаю тебя... Ты умрешь сегодня... Голени твои воины перебьют, а Я приму тебя, потому что каешься ты грешник бедный. Вот, братцы, так бы и нам в деревне... Покаяться бы нам всем! Жизня другая бы пошла, как снег белая, чистая... Ни воровства, ни пьянства... Божия жизня, братцы, лучшая. Вот и про меня думаете... А вот, что Михал Иваныч будет делать, как повернет дело с конями? Да как же, братцы, иначе сделать-то, как не простить окаянного человека?! Ежели он признается, то необходимость божественная простить такового, братцы, чтобы больше зла не делал. Как раньше, до Евангелия правду скажу, гумно бы ему сжег и много зла бы сделал, а теперь пусть только покается... Сможет возместить, хорошо, а нет и так пусть будет. Да,, две жизни есть, братцы! Божия жизня лучше!... - Крестьяне сидели тихо-тихо. Некоторые в глубоком раздумьи, другие в ожидании, - чем дело с Хрюковым окончится. С опущенной головой сидел и вспыльчивый Гордей Гвоздев.

Чуйкин искал гимн, чтобы пропеть в заключение собрания. Вдруг во время этой тишины раздался решительный голос:

- Михал Иваныч, не думай криво про меня. - Мужики расступились и к столу рванулся большой и сильный Федот. Чуйкин поднял на него встревоженный взгляд. Напряжение в избе увеличилось и, казалось, вот-вот, будет взрыв, побои, ругань и смерть. Незаметно в это время Гордей Гвоздев улизнул из избы.

- Братец Федот, будь спокоен, я необходимость эту в божественные дела отдал. Пусть Господь милосердный решит дело. Я же не видел тебя, а язык человечества не удержишь. Будь спокоен, братец... - И глаза Михаила опять засияли лаской. Хрюков дышал ровнее, но волнение его было очевидно для всех:

- Видите, мужики, я знаю, что вы думаете о Федоте Хрюкове... Он лихой человечина, вор, силач, выпить любит... Да, верно сказано, делал я мерзости и вы делали тоже. Я больше, вы меньше... А почему, спросите? Да... Почему, а? А потому, что одну жизню только и знали, да... Правду Иваныч сказывал, плохая жизня наша. А вот божественная, другая статья... Так не гневайся, Михал Иваныч, чист я от беды твоей... А теперь Новый Год, так вот по-новому зажить бы... И вы, мужики, не гневайтесь на Хведота-бармота... Темная жизня наша, как скот мы... А Иваныч рубит правду, на сердце мне так-то поновление, чувства хорошие, да...

Сиял от радости брат Михаил и засияли лица крестьян улыбками и светом нового, радостного чувства. Перешептывались мужики, кивали головами:

- Вот угодил Федот... Думали драку начнет, а он тоже божественное сказывает... - Когда собрание разошлось и разговоры, и удивления сменились тишиной около освещенного дома брата Михаила, последний все еще сидел у стола, смотрел в Святую Книгу и размышлял: чудные дела Твои, Господи! Чтобы Федот... Буян Хрюков так сказывал!... Спаси его, Отче праведный, и других спаси...

Тогда раздался осторожный скрип снега у ворот, потом у дверей. Михаил, немного недоумевая, подошел к запертым дверям в сенях:

- А кто там будет?

- Открой, Иваныч, энто я... Хочу сказать дело одно... Сердце Михаила застучало быстрее. После минутного колебания он открыл дверь. Пред ним стоял Гордей Гвоздев, он волновался и дрожал.

- Стой здеся, Иваныч, семью не буди... Как Иуда я окаянный, Михал... Прости меня, друг... Клянусь, больше не буду... Только не выдавай миру... Вот, что ты сказывал про разбойника нынче как ножом в сердце... Удержаться не могу, Михал... Дурость какая-то нашла. Кони у тебя лучше моих, не хотел я, чтобы у тебя лучшие были... Так прощаешь, Михал, как разбойника? Помяни меня пред Богом, чтоб божественное овладело мною... Вот такой окаянный я... - И в темноте Гордей на шею Михаилу кинулся, дрожал в рыдании покаяния. А Михаил тоже всхлипывал в слезах боли и радости, плескал по плечу Гвоздева и ронял шепот светящийся, как небо звездное...

- Ну Бог простит, братец... Ну что поделать, ну прощаю... Не скажу миру, нет...

Опять было воскресение и вечером собрание у Чуйкина. Разливалось пение евангельское, вырывалось из избы и летело к звездам. Федот сидел на лавке, а Гордей даже пел с семьей Михаила о милости Божией.

Странный сон

Костя Топорчук вздрогнул во сне и неожиданно пробудился. В комнате было темно и тихо, как во гробе. Сердце его возбужденно билось. Он приподнялся и почувствовал, как холодный пот, такой же неприятный, как разбудившее его сновидение, выступил на его теле.

- В чем дело? Что мне приснилось и так взволновало меня? - Мысленно спрашивал себя перепуганный Топорчук. Однако, нити мыслей и воспоминаний оборвались. Он был бессилен их связать, подробностей странного сна не мог вспомнить, но и не мог успокоиться. Ему делалось страшно в своем собственном доме. Переживания во сне были исключительные, неприятные и волнующие сердце. Он начал обдумывать происшествия вечера. Все, ведь, было хорошо. Пришел он из собрания, где была встреча Нового Года. Там пели, говорили, пили чай и молились, кто хотел. Правда, он не молился и много не говорил, но все было мирно. Никто не оскорбил его. Ну что-же, некоторым он не подал руки и не пожелал счастья на Новый Год, но и ему не все сунули свои руки, в которых он не особенно нуждался. Ведь много есть людей, которых нельзя любить. Много есть плохих людей даже в собраниях. Некоторые ему не нравятся, хотя и молятся. Вот с такими нужно построже, прижать их надо. Да и проповедники разные на свете. Всё о любви да о милости говорят, в сердце лезут и тревогу приносят только. Пусть себе они, такие проповедники, в другие места идут. Он не нуждается в них здесь. Да, он их выдворял, но умело. Теснил их, и наступал, может и до боли, может и плакали они, проповедники эти самые, но он выигрывал. Ведь он, Костя Топорчук, человек сильный в собраниях, цену себе знает и никого не боится. Ну вот и теперь Новый Год встречали, он сидел тихо в собрании, а что он не любит некоторых и понимает о них плохо, то разве в том есть грех какой? Для всех любви много не соберешь, как деньги расходуются и любовь так расходится. Сам Бог не может всех любить. А вот сон... Так растревожил меня. - Мысли, как испуганные птицы, черные птицы, прыгали, сталкивались, издавали непонятные тревожные звуки. Косте Топорчуку на сердце делалось все тяжелее. Начала пробирать его дрожь. Он встал и, накинув халат, подошел к спальне жены,- их только двое осталось, дети разошлись, уже свои дома имеют.

- Мери... Мери... Ты спишь? - Шопот его казался ему громким и хриплым, неприятным. Он начал бояться своего голоса.

Крепко спавшая Мария проснулась испуганно, заговорила: - А? Что случилось?!

- Да ничего... Только сон... Проснулся и не могу глаз закрыть. Боже, упаси, не беда ли идет какая.

- Ну, ложись иди и спи... Точно старуха какая... Сон...

- Да вот не могу, Мери... В жизни такого не переживал... Страх напал великий, трясет меня, Мери. А вот вспомнить не могу, что привиделось мне. Как бы говорил со мной кто-то, но не человек... Слова какие-то особые, а вспомнить не могу. Может помолилась бы за меня, Мери? Ты праведнее меня, сердце твое чище пред Богом. Не согрешил ли я жестокостью своего сердца? Не без греха человек в земной жизни... Помолись, Мери, а то, чтоб сердце не разорвалось, так стучит и стучит. - Говорил эти слова Костя Топорчук нежно и ласково, точно дитя к матери. Мария зевнула, посидела секунду тихо и сказала:

- Чтоб это было? Просила тебя раньше, не угрызай людей, не ропщи на проповедующих. Может Бог говорил к тебе... Ох, милость Господня, осени светом нас грешных, помилуй рабов Твоих недостойных.

Потом оба они стали на колени и Мария молилась пламенно и слезно о муже своем, о сердце его немилостивом к людям, о том, чтобы сон пришел на память, и чтобы Новый Год не был таким тревожным, как эта ночь неспокойная.

- Иди и спи... Утро вечера мудренее, говорят люди. Успокойся да в мире с людьми живи, старые уже мы, о вечности пора думать.

Костя еще долго не мог уснуть, он много думал и мысленно обещал Богу быть лучшим христианином в добродетельности и почтении пастырей. Поутру он немного рассеялся и почти забыл ночное волнение. Только временами желание проникнуть в содержание сна занимало его.

Днем они ехали с женой к детям погостить. Проезжая на окраине города, его автомобиль приблизился к группе голубей, клевавших на дороге. Костя Топорчук не пугнул гудком своего нового автомобиля. Вдруг, он приостановил машину, свернул к тротуару и остановил мотор. Бледность изменила вид его лица.

- А ты чего, Костя? - Удивилась тихая Мария.

- Теперь я все вижу, Мери... Сон вижу...

- Ну вот опять сон... Ну что-же ты видишь, говори поскорей!

- Видишь голубей? Сон про них был... Вот он сизый... Такого во сне видел, в своих руках, Мери. Как бы поймал его и хочу задушить. За горлышко вот так нажимаю постепенно, а он смотрит так жалобно на меня и слеза кап-кап... А я смеюсь и дальше душу. Вдруг, Мери, эта птица Божия открывает ротик и говорит, как человек кроткий, Божий... Такого голоса не слыхал нигде, нежный и строгий. Говорит мне:

- Константин Топорчук! Зачем ты душишь меня? Не души пусти. Я христианин, я брат твой, не души...

А я смеюсь и дальше потихоньку душу его. Он больше не просил меня, а только тихо прошептал:

- Виновен пред Богом будешь... Виновен! - И головка склонилась его. Это тогда я проснулся, когда слова его услышал. Смеяться я перестал. Сделалось мне страшно пред Богом.

Заговорила испуганная жена:

- Костя, виновен ты пред Богом был не раз, когда воевал с братьями в церкви, когда жестоко поступал с людьми. Не раз плакала в молитве за тебя. Особенно же, когда ты проповедника подкапывал, чтобы разорить его и деток его. Господи, прости нам! Мария вытирала орошенные слезами глаза, и тихо всхлипывал с нею муж. Из-за высоких домов выглянуло солнце и приятно им улыбнулось. Для них настал воистину Новый Год!

Сын Евники

Жаркий день склонялся к вечеру и долгожданная прохлада опустилась на город Листры, расположившийся на равнине у Тарсийских Гор. Это небольшой город в Ликаонии, а вместе с тем важный и известный. Торговля на главной улице закрывалась. Лениво мул там и сям тянулся домой с хозяином с полевой работы. Слышалось блеяние овец, с холмов, по направлению к Дервии, доносились голоса пастухов, звавших свои стада. Прохлада и сумерки казались такими желанными и приятными предвестниками ночного отдыха!

В это время по дороге из Дервии, пересекшей горы, к окраине Листры приблизились два путника, усталость которых можно было очень легко заметить. Оба имели с собой небольшую ношу; более пожилой из них, и пониже ростом, казался задумчивым или погруженным в тяжелые воспоминания. Более молодой странник с заметным интересом смотрел на город впереди него.

- Остановимся, брат мой, здесь на короткое время... - Проговорил старший путник. В голосе его звучала торжественность и нежность.

- Вот тут это было... Когда я открыл глаза, вокруг меня были скорбящие и молящиеся братья... Я был опять дарован им Всемогущим живым, после избиения меня камнями за Иисуса, Господа моего... Когда тело было поругано злыми людьми, дух был в общении неописуемом с Отцом... Владыко неба и земли, прими от рабов Твоих хваление сердец и славу великую за честь страдания ради имени Иисуса... Ты привел нас опять в эти страны, открой же врата сердец человеков! Укажи нам место отдыха в сем граде для усталых ног наших...

- Брат Павел, я возношу Богу хваление духом моим постоянно, что Он удостоил меня странствовать с тобою в местах сих, возвещая Евангелие Христово. Когда я пришел с братиями и с тобою из Иерусалима в Антиохию, голос внутренний все время возвещал мне: оставайся там. Жди повелений Моих... А теперь вот с тобою странствуем со святой вестью и так несказанно легко на сердце, хотя дорога пыльная, а солнце палит усталое тело. Но у Господа и прохлада есть. Вот опять шел бы всю ночь обратно в Дервию, если бы Дух Святой повелел.

- Сила, добрый мой брат, нам предстоит служение в Листре. Славное служение. - Глубокомысленно проговорил Апостол Павел. В это время они входили в Листру. Прошло значительное время с тех пор, как последний раз ап. Павел был там и возвещал благую весть, при знамениях и чудесах. Тогда был с ним и Варнава, муж исполненный веры и Духа Святого. Однако, пришлось ему разлучиться с Варнавой и придти сюда с Силой, которым Бог утешил сердце Апостола. Смутно помнились ему улицы и домики некоторых братьев. Но найдут ли они их теперь? Окажется ли им уголок для отдыха после трудного пути из Дервии, томительного дневного пути? Сила же только молитвенно размышлял об избиении ап. Павла при первом посещении Листры, лично он никого не знал среди братства в этом городе, хотя был уверен, что Бог Всемогущий, приславший их сюда, пошлет им место и отдых Своими чудными путями.

- Есть в этом городе святая семья Лоиды и Евники. Вырастает у них возрастом Божиим сын Тимофей. Мне думается, что, повернув направо за базарной площадью, мы придем к их обитанию, просторному и радушному. - Проговорил тихо ап. Павел.

- Да будет благословен тот дом и живущие в нем... - отозвался высокий Сила. Тени вечера цеплялись за них, ложились на ношу их и делали вид путников более усталым и даже печальным.

Когда они поворачивали направо за площадью, навстречу им шел высокий юноша, стройный, с курчавой головой.

- Шалом алейхом! - промолвил он, поровнявшись с незнакомцами.

- Шалом! Шалом... - донеслись к нему нежные слова мира от обоих странников.

Нечто знакомое, приятное и дружественное почувствовалось юноше в том приветствии. Он остановился и смотрел вслед путникам, которые также неожиданно остановились и обратили на него взоры.

- Да простят меня почтенные странники... Не могу ли я услужить вам? Я... Я не знаю, правильно ли я понимаю голос духа внутри меня, но мне чувствуется, что это странники от Господа и пути Господнего посланники... Мне кажется, я слыхал этот голос раньше... Когда изъяснял Писания Божий муж, ап. Павел, в доме матери моей, тот голос как будто опять я слышу в сей вечер...

Путники медленно подходили к юноше, глаза которого горели пламенно в полутьме.

- Тимофей, сын мой драгоценный...,

- Отец мой, отец мой! Апостол Павел... Это ты... Дух не обманул меня... О, радость Божия! - С чувством говорил Тимофей, склонив в благоговении голову перед Павлом. Дом Лоиды и Евники оказался местом приюта и отдыха для ап. Павла и Силы, которые горячо утверждали братьев в вере и возвещали истину в Иисусе многим другим из греков и иудеев. На собраниях всегда занимал свое скромное место Тимофей, жадно воспринимая слова жизни, которые потоками живой воды лились из уст посланников Божиих. Вдруг на одном из таких вдохновенных собраний раздался голос свидетельства, перед речью Апостола и Силы. Говорил и славил Господа любимый народом брат в Листре:

- Да возвеличится имя Иисуса! Единое имя для спасения, единое славное, выше всех других имен, данных на земле! Победившему грех и смерть славным воскресением слава вечная да будет... Ему предстоит покорять народы драгоценной вере, преподанной нам братиями! Ему надлежит возвеличиться в этом мире, братия возлюбленные, до края обитания человеков! Говорит Дух во мне, говорит уже несколько дней, а я смущался передать эту весть драгоценную собранию Божию... Да прощено будет мне несмыслие мое, непослушание и упорство сердца плотского... Братия, голос возвещает, что желает Весмогущий для Себя взять от нас на служение одного из нас, юношу желает, который возрастет в мужа веры, в посланника Евангелия великого. Скромен юноша сей... Нет величия земного в нем, но Господь повелевает Тимофею, сыну кроткому возлюбленной сестры нашей Евники, дабы он шел и приготовлялся для служения Господня, в вожди народа Его, во славу Победителя смерти, Господа Иисуса... Теперь я чист... Я исполнил повеление Духа во мне и спокойно сердце мое, братия, и дух мой спокоен...

- Истина... Сие есть истина! слышали в наших сердцах голос сей. Истина! - Раздавалась торжественные голоса. Тимофей же в трепете согнулся в уголочке, где любил сидеть незаметно. Билось сердце его, горела голова, темнело в глазах от неожиданности и страха.

Тогда поднял руку ап. Павел и стало тихо-тихо в собрании.

- Братия возлюбленные, - заговорил он; торжественно и спокойно: - Угодно было Господу свидетельство ваше единодушное о юноше Тимофее, сыне драгоценном моем по духу. Свидетельствует Господь сердцу моему, чтобы нам с Силой возлюбленным взять Тимофея с собою для служения, так скоро, как совершу над ним необходимое, дабы среди иудеев не имел преграды для общения...

- Слава Премудрому! Величие Иисусу да явится! Истина... Сие есть истина! -

Раздавались возвышенные голоса среди Господнего народа... Но Евника не была в доме молитвы, когда сын ее Тимофей получил такое свидетельство от братьев и избрание ап. Павлом. Все еще в трепете сердца поздней ночью он возвращался домой. Звезды казались живыми существами на небе, а пальмы как бы перешептывались о нем и говорили: иди, сын... Иди!

- А как будет с матушкой? Ведь... Ведь она вдова... И я один сын у нее, кормилец. Как сказать об этом маме и бабушке? Отпустят ли они? Не ранит ли весть сердец их? Иисусе, приготовь маму... Понеси ей весть сию! Облегчи душу мою, ибо я хочу... Я пламенно хочу, подобно свече, сгореть в темном месте на служении... - Мысли одолевали Тимофея, когда он в борении сердца возвращался в тихий домик, направо за базарной площадью.

В передней комнате в полутьме он заметил стоявшую на коленях в молитве свою мать Евнику. Благоговейно и он опустился на колени рядом с нею. Протекали минуты тихой молитвы. Потом послышался голос Евники:

- Владыко неба и земли, внемли мне, - моя старенькая мать страдает от боли, прости мне, что сегодня я не была на собрании святых, дабы внимать голосу Апостолов Твоих... Как сладки их слова! Как успокоителен их дух! Удостой меня. Владыко, возьми и сына моего Тимофея для Себя, Иисусе... Чтобы он был, как брат Сила, как Варнава! Он не может быть таким, как Апостол... Это великая благодать... Хотя малую часть благодати ему подари... Тогда я приду к Тебе в обители и и скажу, - я сына Тимофея отдала Тебе, а Ты за меня недостойную Сына-Иисуса дал на распятие...

Среди слез радости и волнения продолжил молитву юноша Тимофей: - Как Ты, Владыко, все чудно устрояешь для человека маленького... Все сердца Ты открываешь. Забираешь прочь страх... Удаляешь преграды. Благодарю Тебя, Иисусе, за драгоценную мать мою Евнику и за бабушку Лоиду... За сладкого Апостола сердцу моему и за всех братии. Если Ты пожелал меня, я пойду...

Они встали с молитвы: высокий Тимофей и низенькая Евника.

- Сын мой, что случилось с тобою, ты озабочен?

- Мамочка, я послан Господом сегодня... Апостол берет меня с собою в путь.

- Тимофей! Но ты молод... И... и я - одна...

- Ты не одна, мама, Господь с тобою... Ты же просила Его в молитве принять меня, мамочка... Это Дух Его в тебе говорил... Так и в братиях...

Было глубокое молчание. Потом покатились сияющие слова Евники:

- Господь с тобою, сын мой! Иди, Тимофей! Иди!

Проповедники

Серебристый поезд стрелой мчался в даль, разрезая, спокойные, зеленые леса без треска и стонов, без боли и разрушения. Казалось, деревья расступались пред ним быстро, как по команде, а потом опять сходились, перешептывались, кивая гигантскими головами вслед ему: лети, лети уж железный. Не поймать тебе времени, оно быстрее тебя. Не уловить тебе счастья,- оно не в лете твоем. А небо голубое щедро рассыпало нежную теплоту и молчало.

Др. Гардинг, седой и задумчивый, смотрел в окно вагона. Чарующие ландшафты природы, их мир и тишина, переплетались с картинами жизни его молодости. Забелел городишко, утонувший в зелени. Вот, как бы там он провел свое детство.' А церковь совсем такая же, как и та, в которой он говорил свою первую проповедь,- говорил боязливо, вытирая пот на лбу несколько раз в течение той маленькой проповеди, которую слушатели приняли ласково, с улыбками и надеждой. А теперь он пленен большим городом, он пастор многочисленной известной церкви. Почему же он почувствовал какую-то томящую тоску, почти сиротство души? Зачем и куда зовут его эти чужие леса и хутора? Кто дал им власть над ним, зачем они тревожат его? Др. Гардинг перестал смотреть в окно и прислушался к беседе своих двух коллег, которые оживленно разговаривали. Все ехали на церковную конференцию, поэтому их частой темой разговора были дела и проблемы, связанные с этой конференцией.

Маленький и сухенький старичок, др. Эванс, горячился и доказывал правоту своего взгляда на вещи.

- Помилуйте! Ради Бога, Вудсайд... Как вы можете так думать о нем в таком виде? Он прекрасный человек, он воплощение духа Голгофы, сострадания, в своей жизни и многогранном служении. Конечно, он не закрылся в своем кабинете и церкви, он служит всему городу, борется с преступностью, с пьянством.

Видите, Вудсайд, нельзя ограничиваться в наши дни одной проповедью Евангелия с кафедры. Нельзя, друг мой! Жизнь шагнула далеко вперед, нам нужно бежать с жизнью, как этот поезд. Наши дни иные, не дни телег, волов и духовных наслаждений в стенах молитвенных зданий. Нужно действие, брат мой!

Позвольте... Я был таким, как вы... Знаю. Иисус... возьмите, пожалуйста! Разве Он не был по шею в борьбе с руководящими кругами Его дня? Не революционер ли Он был? Не за социальную ли правду Его казнили? Уверяю вас, господа, энгельсы-герцены-ленины научились бессознательно у Иисуса, они восприняли Его правду, прибавив к ней нужды эпохи своей. Так и др. Меклафа некоторые не понимают... А он пророк нашего времени. Бог не перестал говорить к миру... И как понять Бога? Не есть ли Он зов в душе нашей к высшему, идеальному, к правде? Меклаф - это голос.

Называют его модернистом, отступником от веры. А что такое модернизм, Вудсайд, а? Не дерзание ли это? Не подвиги ли веры, которая желает облечься в новые одеяния и не пришивает заплаты к старому, ветшающему взгляду на вещи? Смотрите, святцы какие! Взгляните на Иисуса, на Павла, на дерзающих сынов христианства и вы почувствуете, что дух искания в наши дни, - дух апостольский, дух пророков древности. Качаете головой? Не убеждены? Какая мне польза спорить с вами, Вудсайд! Жизнь неудержима, как этот паровоз, она потянет всех вас, мистиков и полумонахов, на путь истинного христианского творчества.

С недовольством др. Эванс оборвал свою нервную речь. Его глаза встретились с Гардингом, который смотрел на него не то с сочувствием, не то с сожалением.

- Гардинг, вы не слушали нашей беседы. Вы всегда витаете где-то в поднебесных сферах. Видите ли, я доказал Вудсайду всю несостоятельность его мышления по вопросу др. Мэклафа, - добавил более почтительно и смиренно.

- Эванс. Я от души желаю, чтобы вы были духовно здоровы, как наш коллега с вашей фамилией, но с другой душой и познанием Бога. Вы все время доказывали правоту этих взглядов неправильных самому себе. Вы не уверены в том, что защищаете. Вас мучает совесть и нежно беспокоит вас Дух Святый, желая владеть вами, как раньше. Он стеснен заболеванием души вашей. Вы почти обижаетесь на Вудсайда, потому что душа ваша желает быть подобной его душе,- в мире с Богом. А вы силитесь его переубедить и тем хотя немного себя успокоить. Пойдите в отделение для курящих, только не курите, и посмотрите на себя в зеркало, стоя рядом с Вудсайдом. Вы увидите, что он отображение мира Божия даже на лице его, а вы, дружище, увядающий чахнущий пастор, которого томит болезнь духа. Божие вы желаете связать с человеческим, духовное с плотским... Пусть наши прихожане ходят пред Богом и будут главами городов и штатов, а мы пребудем в служении слова и молитвах, как и-апостолы передали общественные дела диаконам-служителям. Не так ли говорится в Деяниях Апостолов, Эванс, милый наш социалист?! - Все трое начали улыбаться. Др. Эванс повеселел, хотя и не соглашался:

- Гардинг, вы всегда бьете меня хорошо, но не болит сильно, люблю вас больше этого длинного Вудсайда. Смотрите, он вырос, как столб телефонный, а я... Он весь мой рост себе забрал... - Смеялись больше. Однако, др. Эванс слышал внутренний голос: Гардинг говорит правду... правду. Неожиданно он встал и прошелся по вагону. Высокий др. Вудсайд благодарными глазами посмотрел на Гардинга и без слов передал ему мысль: будем молиться и любить Эванса...

Бежал поезд и мчались минуты и часы. Наступила ночь, неслышно она позвала тучи, повелела шуметь ветру. Загремел гром раскатами глухими, а потом рванулся навстречу поезду, пустил величественные огненные стрелы на землю, загрохотал суровее и угрожающе. Начался ливень с грозой майских дней. А железный уж мчался во тьму, неустрашимый, разъяренный огнями, свирепый, как алчный лев.

Др. Гардинг проснулся с каким то тревожным чувством, под влиянием первого сна. Фрагменты сновидения дополняли тревогу, которой он не любил. Как будто жена склонялась над ним и шептала: до свидания, дорогой мой... До свидания у Неллички... А вокруг него люди все в белом. Перешептываются... Суетятся.

Проп. Гардинг приоткрыл занавес окна. На дворе была разъяренная гроза. Когда он опускал занавес, мысленно возносясь к Богу, раздался тревожный гудок паровоза. Секунды позже - был визгливый удар железа и крики, стоны, мольбы и молитвы в вагонах поезда, который стал адом, тьмой и стенанием страждущей человеческой массы.

- Моя нога... моя нога... .- Стонал Эванс.

Он не слышал знакомого голоса и продолжал вопить:

- Голубчики, нога... Кости вышли... наружу. А-а... Нога... Потом к нему донесся тихий голос:

- Ралф... Ралф Эванс... Жив ли ты, Эванс? Зовет тебя во тьме Гардинг. В Боге нет тьмы... Во Христе смерти нет... Ралф, тебя любит Бог...

- Нога моя... Где ты, любезный Гардинг? Где ты? Кости торчат... А-а... Прости меня, Гардинг... Где Вуди... Вудсайд, скажи хотя слово... Где ты, Вуди тихий? Простите, любезные, Эванса... Я копал вам яму... Я червь недостойный... А-а... Нога... Ноги нет... Господи... Прости Эванса! - И среди стонов и вопля других не стало слышно ослабевшего голоса Эванса.

Вдруг опять он услышал ласковый голос Гардинга:

- Ралф Эванс... Ты будешь еще трудиться на земле... А я иду к Нему... К Отцу нашему... Будь верен Ему... Пойдешь в мою церковь... Прими там мое служение... Я люблю тебя. Ралф, потому так говорил... Чтобы ты спасся... Скажи моим: до свидания у Неллички... У моей дочери... Она с Иисусом...

- Нет, нет, Гардинг любезный... Ты живи, а я... Нога моя... Ноги нет... А-а...

На утро опять было небо голубое, а солнце не игралось, закрывало лицо дымкой. Молчал лес, молчали люди, стоя вокруг поезда, где воцарилась смерть. Санитар поднимал оторванную небольшую ногу мужчины, складывая и другие части тела неизвестных жертв. Около ноги лежало карманное Евангелие. Машинально он открыл его. Вечные слова встретились с его грустными глазами: "Истинно, истинно говорю вам,- слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь"... Благоговейно он взглянул на обложку внутри, где стояло имя - Гардинг...

* * *

П. С. - Вероятно, уважаемые читатели хотят знать больше о судьбе этих проповедников. Конечно, др. Гардинг обрел вечный покой у Иисуса. Вудсайд не проснувшись, перешел в вечность, а Ралф Эванс исцелился от своих духовных недугов навсегда в ту незабвенную ночь. В сердце его воцарилась первая детская вера в Бога и Он употребил его с благословением во спасение душ. В последствии он проповедовал на месте др. Гардинга, иногда говоря, - так бы говорил к вам сегодня покойный пастор Гардинг, мой любезный Гардинг.

Клятва Ибрагима

Рассказ из палестинской жизни

Ибрагим живет неподалеку от Иерусалима. Он высокий и смуглый, как все арабы, в его глазах искрился частый гнев и украшала их постоянная неразгаданная грусть. Даже товарищи и фермеры соседи боялись Ибрагима, когда он, бывало, молчаливо посидит в их среде вечерней порою и часто так же молчаливо встанет и уйдет.

- Ибрагим в муках рождения. Мысль его тревожит. Знать, эта мысль слишком большая для бедного араба. - Говорили друзья и кивали головами, смотря вслед Ибрагиму. При лунном свете он казался им вдали большим, недоступным и сильным.

- Друг наш Беф-Цура должен бы знать тайну Ибрагима. Как Давид с Ионафаном, тихий наш сосед Беф-Цура и удрученный большой мыслью Ибрагим.

- Правду говорите, большой мыслью обремененный. Потому и не знаю, что мысль не простая, а какая-то из высших, древних. Как ветхие днями горы и долины Царства Иордана. - Отвечал задумчиво и печально молодой, но почтенный в среде арабов, быстрый в движениях Беф-Цура. Потом встревоженно добавил:

- Друг Ибрагим имеет ружье и он меткий стрелок.

- Ибрагим... Ружье!.

- Это ружье отца Веф-Цуры... Не могу скрыть тревоги сердца от моих братьев арабов, живущих на север от града Иерусалима.

- Отца Беф-Цуры... Который был князь среди стрелков... Ружье отца!... - Шелест тревожных слов будил дремлющую маслину.

- Я не мог отказать другу Ибрагиму... Никто не может спорить с Ибрагимом! Он хотел иметь ружье, и Беф-Цура не знает мыслей друга своего.

- Я так и чувствовал, Ибрагим хочет убить... - Говорил араб старик.

- Убить! Ибрагим хочет убить... Друг наш Ибрагим...

- Но не араба... Не знаю кого, но не араба хочет убить Ибрагим, - он дал мне клятву..., когда брал ружье из руки моей. Братья мои, я же христианин-араб... Знаете, что люблю всех вас больше, чем остальные соседи любят... Так пророк научил меня. Просил Ибрагима, не убивай никого, даже врага...

- Беф-Цура, слушай! Врага убить можно, потому что он нас убьет... Враг, который ограбил арабов... Богатый враг наш, вон там за колючей проволокой на земле арабской роскошествует... Врага можно убить, Беф-Цура... Твой Пророк меньше Магомета и много меньше Алаха!

- Друзья мои, но я не могу убить человека, с тех пор как Пророк из Вифлеема стал говорить со мною... В сердце. Простите меня, Беф-Цура такой странный араб...

Он молился за друга Ибрагима, чтобы не случилось горе большое. У Ибрагима жена и пятеро детей.

- Правду говорит Беф-Цура... Пятеро малых детей у бедного араба... Убьют его, - дети нам присматривать придется... Арабские дети... - Задумывались арабы.

Молчали. Тишина становилась необычайно чуткой. Вдали могучая палестинская луна освещала Ибрагима, который осторожно подходил к колючей проволоке-границе, между Иорданом и Израилем.

Арабы затаили дыхание. Он нарушил... Подошел близко к запрещенному месту. Его может убить стража, а у него жена и пятеро детей.

- Под полой друга Ибрагима - ружье... Я слышу запах его. - Говорил старый араб.

- Простите меня, братья... Беф-Цура должен бежать к Ибрагиму... Жизнь или смерть!

Глубокое молчание соседей говорило повелительно: скорее беги! Скорее...

Арабы утеряли Ибрагима из виду, он прилег среди камней полевых. Но они дышали быстро с бегущим Беф-Цурой... Вот он вблизи проволоки... Вот он прилег... Начал ползти... Камни и кустарники скрыли и его неподалеку от границы, а за нею - рукой подать - еврейский фермерский поселок "Кибутц".

- Ибрагим не знает страха, но он не должен подкрадываться к кибутцу...- Тревожился старик араб: "У него жена и пятеро детей... Он не должен. Даже Ибрагим не одолеет наших врагов"...

- Ибрагим не должен... Пятеро детей... Ибрагим! - Бледные шепоты ползли по сухой траве, по камням и умирали там.

В это время шепот Беф-Цуры сердил Ибрагима, задевал его за живое.

- Ибрагим... Ибрагим... Где ты? Друг Ибрагим, не стреляй даже врага... Ибрагим, он сильнее бедного араба... И у Ибрагима пятеро детей и жена с большими глазами с огнем... Стройная, как пальма у Иордана... Это Беф-Цура... Ибрагим, друг мой, ищу тебя... Ибрагим...

Эти мольбы друга терзали сердце Ибрагима, гнев бушевал в нем, как пламя пожара при ветре. Он слушал Беф-Цуру, лежа неподалеку между камнями, и метил ружьем в молодую еврейскую парочку, которая уже третью ночь выкрадывается из кибутца и сидит, обнявшись при лунном свете. Они в любви весенней, как Соломон и возлюбленная. Ибрагим решил убить обоих одним выстрелом из-за камней... Пусть знают враги Ибрагима! Пусть трепещут перед арабом. Он притаил дыхание... Взвесть курок и - все! Станет ему легко в груди... Камня тяжелого не будет на ней. Вдруг голос Беф-Цуры, громкий и повелительный, как князя, пронзил его насквозь:

- Ибрагим! Убей лучше меня. Если... Если так сильно хочется арабу убить человека... Убей Беф-Цуру; моя жена не родила мне детей, как. твоя... Пятеро... - Ибрагим повернул голову в сторону говорившего и увидел Беф-Цуру стоящего с поднятыми руками к небу... В сердце Ибрагима разыгралась страшная битва. Гнев затопал по сердцу, как молодой ишак. В глазах его темнело, по всему телу выступил неожиданный пот. Со стороны кибутца раздался один выстрел и как будто со стыдом потерялся в горах. Но Беф-Цура все еще стоял и молился с вознесенными руками в высь.

- Боже Авраама, Исаака, Измаила и Иакова. О Мессия из Вифлеема. Спаси пятеро детей друга моего Ибрагима. Забери у него большую мысль. Да будет бедный араб счастлив.

Ибрагим подполз к другу и прошептал:

- Беф-Цура ложись. Не слышал выстрела? Тебя могут убить из-за Ибрагима! Это мне будет тяжело, как сто камней на груди горящей скорбью. Беф-Цура, брат мой. Ляжь. Ну вот и хорошо. Знаешь, случилось со мной что-то. Легко стало. Только раз так было раньше со мною, когда моя Мелешеф была при смерти, после ребенка, а потом, вдруг, стала оживать. Так и теперь. Спасибо, что прибежал и спас душу мою. Страшную душу Ибрагима! Хотел отомстить, пару молодых пристрелить. Тайну носил эту в себе, а она как огонь жгла. Даже другу Беф-Цуре не сказал, что мой братишка, как Вениамин наш,- самый младший, был недавно убит врагом. Срок в армии кончил, а вот ночью на прошлой неделе снарядом в куски разорвало. Мать родную не пустили на похороны. Куски офицеры похоронили. Мать вдову он в Иерусалиме содержал. Ибрагим должен был отомстить. Ему хотелось убить врага. А ты - помешал. О Беф-Цура! Ты такой особенный араб, боюсь тебя, как пророка. Ты хотел умереть за Ибрагима и кинжалом любви пронзил мое сердце.

Оба тяжело дышали. Беф-Цура обнял друга детства и прижал к своей груди.

- Приятен ты мне, Ибрагим, более жены моей. А она - лучше золота. Это не Беф-Цура спас тебя, Ибрагим, а Пророк. Он в сердце моем живет. Он родился в нашем Вифлееме и в сердце моем. Он не оставит бедных арабов без милости. Он простил и врагов, которые распяли Его. Нас ожидают, Ибрагим. Дай мне ружье, друг мой, оно без пользы тебе. Ты устал, ползи тихонько за мной.

- Беф-Цура, меня палит страшная жажда. Позови арабов, которые в страхе за Ибрагима. Пусть идут ко мне. У меня есть квас, молоко и рыба. Я способен говорить. Расскажу; им все. Скорее, Беф-Цура!

Сердце благодарное

В городе Н. была небольшая группа верующих, которые ревностно собирались на свои богослужебные собрания в молитвенном доме на переулке, называвшемся Захолустный. Название непривлекательное, но пламенные проповеди скромного пастыря привлекали внимание духовно голодных и усталых под бременами жизни людей.

Среди них оказалась и вдова старушка-Величаева. Всем сердцем она прилепилась к Господу, даровавшему мир ее душе. Каждое собрание являлось для нее радостью. Многие знали Величаеву, как женщину с радостным выражением лица.

На дворе была ранняя осень. Солнечный воскресный день улыбался жителям городка. Тихий ветер игрался с падающими с деревьев листьями, - ветер катил их по улице, гнался за ними, ловил и подкидывал их вверх. Листья шуршали, ломались. Хотя пришла осень, но, казалось, в этот день не было тоски в садах, в огородах и на улицах. Не было ее и в сердце вдовы Величаевой, хотя совершилось одно происшествие в доме молитвы.

Слова проповеди были вдохновенны, касались они многих сердец. Пастырь дерзновенно говорил о непостоянстве и изменчивости материального благополучия, вспоминая о сиротах, о голодных в Корее,- братьях и сестрах во Христе в этой разоренной войной стране. Приближался праздник Благодарения Господу в Америке. Церковь пожелала послать этим обездоленным подарок пораньше. Было совершено специальное пожертвование для этой цели в конце собрания. Конечно, люди положили свои дары. Дали по доллару и меньше, кто сколько хотел. Да и, вообще, никто этих корейцев не видал, кроме молодого солиста в хоре. Он там с армией был. Всех не накормишь. Сегодня дай для корейцев, а завтра - для китайцев. Мысль посетила некоторых, как предвечерняя тень.

Однако, подсчитывавшие пожертвование кассиры были весьма удивлены, увидев среди долларовых бумажек - одну двадцатидолларовую. Была она чистенькая, ровно сложенная, завернутая в кусок газеты. Странно! - Переглянулись кассиры: - Кто бы это так расщедрился? После богослужения они советовались с братьями, которые ходили с тарелками, - не заметили ли они, кто положил дар свой, завернутый в кусочек газеты? Тихий, седой старичок подумал немного и сказал:

- Да, это случилось в моей тарелке. В этом ряду сидели старенькие женщины. Богатых там не было, а все такие, как Величаева. Бедные. - А что, если какая-нибудь из вдов ошибку сделала? Положила двадцать вместо одного доллара? Положила почти всю свою пенсию".

Кассир был человек благочестивый и сочувствующий другим. Он беспокоился, но жалоба не поступила в этот вечер. И никогда она не поступила. Верующие, казалось, находились в приподнятом радостном духовном настроении. Здоровались радушно друг с другом. Между ними и сестра их с весьма радостной улыбкой на лице - Величаева! Она была счастлива. Домой шла без сожаления к себе, что вот опять идет в свою маленькую квартирку. Ни сына, ни дочери там. Одиночество. Только приветливая Мурка. Котенком приютила ее, когда кто-то выбросил на улицу зимой. Вдова Величаева шла как будто на празднество домой.

Прошли навстречу ей молодые фабричные ребята. Из пивной идут шумные. Бедные! - Подумала. - Потеряли заработки там. Вдруг, неожиданный голос, сердитый голос, слышит она: "А ты, смотри, не потеряла? Дура старая. Все отдала! - Оглянулась Величаева. Никого вокруг.

- Господи, отгони силу нечистую! Это она говорит мне. Я не утеряла, нет. Я, я в духовный банк положила, в вечный. Остановилась она. Только тихий ветерок шуршит листвой. Бумажки зелененькие к ботинку подкатил. Наступила ногой на них. Бумажки вчетверо сложены, выглядят как деньги. Оглянулась вокруг. Ах, это купоны зеленые для покупки душистого мыла. Старенькие, видать выбросил кто-то. - Подняла равнодушно и улыбнулась грустно. Другие находят более важное! А прежний голос как будто снова с ветром прошептал: ну, что нашла? Сама же последнее отдала.

Величаева выпустила из руки зеленые бумажки, все еще свернутые вчетверо. Ветерок с листвой подвинул их на тротуаре к стене старого дома. Медленно шла она дальше. Остановилась на секунду. Оглянулась назад. Все пусто на улице Прошла мимо пивной. Там было шумно, в полутьме шли попойки. Часто ее покойный муж просиживал здесь подолгу. Загрустила. В это время мысль начала тревожить ее: вот купоны те зелененькие. Не взяла с собой. Бросила на тротуаре, а может и хорошие они, те купоны. Вернись! Недалеко же лежат они, двадцать или тридцать центов на мыле сбережешь. Это же деньги. И. казалось, сухие листья усиливали шепот мысли: вернись, старушка. Вернись!

И Величаева вернулась. Электрический свет ясно освещал тротуар. Свернутые купоны лежали там же, у стены. Подняла их и начала разворачивать, внимательнее рассматривать. Господи! Да это же не только купоны. Деньги в средине! Сердце ее забилось, как временами маятник часов стучит так. Осмотрелась. Только группа детей вдали появилась на улице. Шумят. Веселые дети. Она держала в руке кем-то утерянные купоны, а среди них аккуратно свернутую - стодолларовую американскую бумажку. Держала открыто и не прятала. Снова осмотрелась.

- Господи, да что же это за дела Твои такие непостижимые! Я последнее Тебе отдала, а Ты так меня недостойную встречаешь? А может это сиротские или вдовьи деньги? Не хочу я слезы чужие домой нести. Не хочу, Господи! - Боролась с собой. Осматривалась вокруг, не идет ли кто искать утерянное, не бежит ли женщина плачущая в поисках потери. Никто не бежал. Никто не искал. Медленно добралась домой, и долго не могла уснуть в эту ночь, решив поговорить о происшедшем лично с пастырем, первым делом завтра. Не было телефона у нее.

С трудом засыпала Величаева. Бредилось ей, что старушка пенсию свою потеряла. Тужит старушка. Вдруг, лицо этой старушки делается моложавым, красивым. Это девушка. Да, знакомая ей! Ах, это же дочь ее покойная, Маруся драгоценная! Шла пальто зимнее покупать и деньги утеряла. Все, до копейки. - Во сне Величаева металась. Что-то хотела сказать. Потом, вдруг, она ангела видит. Ах, какой это ангел любезный, как солнце, как Гавриил благовеститель.

- Жено, прими этот подарок спокойно. Утерял его молодой человек, который шел из пивной играть с товарищами в карты на деньги. Он проиграл бы все до копейки. Не тоскуй, жено!

- А мать его?

- Нет у него матери. Теперь вот ночью он плачет и кается. Слова наставления ее вспоминает. Обещает больше не пить и в карты не играть. Говорит он, чтобы деньги те нашла бедная душа, как его мать покойная, а не пьяница какой. Жено, спи спокойно. Я нашел тебя верной Богу! - Лицо ангела сияло счастьем. В это время Величаева что-то тихо пробормотала во сне, и легкая улыбка появилась на ее усталом лице.

Богатство

Когда братьев Михайленковых забирали в ссылку, то даже колхозники возмущались тайно этим поступком власть имущих. Такие добряги эти Михайленки, со смеющимися глазами Иван и задумчивый, как тополь, младший Михаил. А их все-таки забирали.

Осень серой головой качала на прощанье: жаль мне вас, хлопцы. Точно сказать хотела осень усталая, как и село Гмирянка, уставшее было от всех переживаний в бурные дни революции, восстаний, коммуны, раскулачиваний и прочих бед постигших его. И вполголоса сочувствовало село новым жертвам кого-то сильного, какого-то великана-комиссара, что приказы такие пишет.

- Хотя бы богатство какое было у Михайленковых, ну уж и слова нет. Раскулачивание! Поймался в беду, то терпи. А то вот бедняки же! Все и богатство их, что книжонки священные в хатах, Библии эти самые у них, комиссарам немилые. Может за то их и берут в ссылку? - Гмирянка, село длинное и серое, без улыбки и раската смеха детского, так толковало о братьях Михайленковых.

А те покорно шли в ссылку, не зная точно куда погонят их. Слух был, что на Соловки пошлют эту новую партию. И удивительно, глаза Ивана не переставали рассыпать искры жизни, припуганной радости и любви, казалось, даже к тем комиссарам, которые разлучали его с семьей, с родиной. Прощанье было трогательное, окружено слезами, горе облегчающими, и молитвами, смягчающими боль сердец.

Вскоре Иван и Михаил стали только маленькой частью великого сборища удрученных, гневных, раздавленных и ошеломленных крестьян с разных мест округа. Все начинали точно похоронный путь в товарном вагоне, путь неизвестности и тяжелых предчувствий на Белый Север. На Соловки!

Длинный был путь, холодный и серый, как осень Севера. Гневный и безжалостный тот путь был, как вооруженная стража у дверей каждого вагона.

- Не выглядывай, морда кулацкая, в окно! В расход пойдешь прежде время... - Так на станциях, покрикивал на ссыльных суровый часовой Гришин. Страшный этот Гришин был всегда особенно, когда кто нарушал его "приказы" и выглядывал из вагона на станциях, чтобы купить чего съестного. Ведь болезнь и смерть уже ходят по вагонам, а Соловок еще и не слыхать.

- Братец Гришин... А братец... - Послышался тихий голос из вагона на станции Водища. - Bo-век не забуду, если бы купил чего легенького скушать брату моему... Хворает он сильно, Михаило...

Тогда лицо Гришина перекосилось, уста готовы были изрыгать неслыханную ругань его собственного производства, как ад темную. Но к удивлению припутанных обитателей вагона он не сказал ни слова. Слушал далее:

- Братец, так и тебе милость кто-нибудь в жизни окажет... Чтоб не умер Михайло здесь чего доброго... Пожалуйста... - Так почти молил о брате Иван. Заболел Михаил. Вот уже третий день в рот не берет черствого хлеба, а он только и остался с кусочком старого желтого от древности сала.

- Ну не кисни уж так... Братец... Кто тебя знает почему послушаться твоей молитвы хотится... Ну деньгу сыпь... Так булку купим вон там ему, братцу... Монахи вы хохлацкие... Ну скоро там, морда...! - И опять Гришин исполнялся присутствием черного духа или легионов тех непривлекательных духов: ругани и злобы... На секунду показалось, что вот он дерзко швырнет "деньгу" на землю или в лицо торжествующему Ивану. Или, чего доброго, положит себе в карман и будет стоять у дверей вагона, как ни в чем не бывало, на страже своих "мертвецов", как он называл ссыльных. А потом вдруг:

- Тов. Мишуга, вот побеги через дорогу, вон в Рапкоп тот и принеси хохлу калач... Еще умирать не хочет, этот святоша-евангелист...

Мишуга, круглый и низкий ростом, показывал желтые зубы и брал деньги. Приказ был от Гришина и нарушить его означало несчастье себе на голову.

Томительно тянулись дни длинные, больные, как люди в товарных вагонах. И все же эти дни приближали Гришиных "мертвецов" все ближе к Белому Северу. Еще четыре томительных дня и "новый отряд рабочих по лесозаготовке", согласно официальному языку начальства был на месте.

- Соловки. - Ползли холодные шепоты в вагонах, как ползет временами в темных углах ужас:

- Так это такие Соловки...

- Вот и рай вам, хохлы кулацкие... Понюхайте, где раки зимуют... Научитесь советскую власть почитать как должно, гады буржуазные! - Это Гришин так потчевал с прибавлением и других комплиментов острых, как гвозди в тело усталое, и горьких, как безрадостная жизнь ссыльных в Соловках.

Тысячи их там оборванных и голодных в бараках лесозаготовочной промышленности,- тысячи, медленно умирающих преждевременно, безымянных мучеников.

На нарах в бараке, изобилующем тяжелым воздухом, на котором кажется топор можно повесить, согласно выражению Ивана, братья Михайленки раскладывали свои немногие пожитки. Михаил бледен, - как Север, прикрывший наготу свою покрывалами ранней зимы. И чувствовалось,и думалось новым ссыльным, что только и чистого в Соловках, что снег на горе, вон там... И на море, подальше туда...

- Что же мы сделаем с нашим богатством? - Неизменно улыбался глазами несломимый духом Иван:

- Положи, так украдут и покурят противники Божии. В карман не влазит моя Библия... А твоя влезет, поменьше она... А что если мы между нарами вон тут в щели будем прятать? Вот место, как специально приготовлено для нас. Господи милосердный, все Тебе известно...

Михаил только качал молчаливо головой и что-то думал. Мысли его всегда были быстрые, как чайки, у берега моря, и часто глубокие эти мысли были, как воды. Теперь он молчал. Думал о предстоящей работе завтра, о наряде срубить и очистить 25 деревьев? Может быть; а может быть о глазах брата Ивана думал, о том, что и они утеряют блеск природный, унаследованный от веселой матери. Энергию, электричество утеряют и будет он, как Михаил, молодой старик, инвалид на тяжелой работе. А потом что?

Падал мягкий, нежный снег, точно с сочувствием, чтобы не причинить боли новой партии рабочих, которые пришли не спасать души свои сюда, подобно монахам старых дней, а брошены сюда крепкой рукой какой-то воли грубой и жестокой, на растерзание Гришиным и им родственным. Тихо, неслышно падал снег, а деревья стонали, вскрикивали и падали, и падали под ударами ловких рук и топоров сынов всегда трудящейся Украины.

От пяти часов утра работы до вечера позднего терял силу и Иван, нес он ношу домой, в барак и Михайлову. Жаль ему брата, что еле ноги тянет. Младший он у него, любимый он в семье и мудрый, начитанный в книгах. Это он же первый и познал Господа, первый в селе Евангелие читать начал и другим рассказывать. И чуть не половина села поверовала, жизнь переменилась в селе, люди добрее стали, на людей похожи, а раньше как зверье какое были.

Боялся Иван за брата, вытянет ли он... Переживет ли труд такой каторжный и пищу такую грубую и бедную, - рыба вонючая и суп, как помои. И трудись день целый.

Утихала братия в бараке вечером, злая, черная, ругательская. Человек зверем стал в бараках. Вот потому и начальство задержало Гришина с эшелоном поработать при бараках. Больно уж понравился Гришин коменданту, парень подходящий для дела, редко сыщешь со свечой такого даже среди евангепистов. И Гришин - надзиратель барака № 5, в котором на нарах приютились братья Михайленки.

Теперь вот они ищут "богатство" свое и тихо читают, перебирают жемчуги слов утешительных, как материнские, и смягчающих боль, как масть целящая:

- Блаженны изгнанные за правду, ибо их царство небесное... Блаженны... Слышишь, Иван? Какое это сладкое слово в этом земном аду, где мы очутились... Блаженны.,, в жизни и в смерти... Блаженны, вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня... Помнишь того рыжего бедного человека, как он ругал нас и Слово Божие в лесу сегодня... Точно один из разбойников, обреченных на распятие, Господа на кресте поносил. Прости ему, Отец... Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах... так гнали и пророков бывших прежде вас... Вы соль земли... Соль земли... Соль Соловок... Слышишь, Ваня, это ты и я... Разложится, сгниет этот народ, если соли не будет... Вы соль...

Глаза Ивана искрились слезой счастья неземного, побеждающего непобедимое; счастья веры таинственной и неведомой Гришиным, коменданту и сотням ссыльных, которая бессмертна и действенна, как сама жизнь.

Потом братья тихо молились, став на колени. Ближайшие товарищи молчали. Кто-то в полумраке подальше бормотал ругань: молись не молись, погибать здесь нужно. Поповская дурость...

В это время по мрачному проходу между нарами прошел Гришин. Он остановился около Михайленковых на секунду. Лицо перекосилось, - вот-вот польется ругань неслыханная, казалось.

Один из соседей подмигнул ему ехидно глазом: смотри, начальник, святые вот, а я такой же, как и ты, как и все... Не верю в дурман...

Однако, Гришин только плюнул метко через губу в сторону человека с ехидными глазами и пошел дальше. Вскоре слышался его визжащий крик:

- Молчание, товарищи... Спи, рабочая партия! Социализм требует жертв и здоровых тружеников... А ты чево бормочешь контрреволюцию? В отдышку хочешь уже или в штаб Духонина? Спите все сном мертвецов до 3-х часов утра.

Братья Михайленковы прятали книги между нарами и стеной, оглядываясь. В то самое время опять около них прошел всемогущий Гришин. Он заметил их смущение, но только кинул острый взгляд и опять повторил приказ:

- Все спите! Тушите свет... - И бедные, полуслепые керосиновые лампы боязливо тухли. Был опять день. Был опять труд томительный в лесу. Опять стонали деревья. Опять сопение и ругань рабочих, проклятие жизни. И между ними тихие братья Михайленки догоняли свою норму и благодарили Бога, что исполнили ее легче, чем вчера.

А серое небо не рассыпало больше серебристых мотыльков. Тучи были равнодушны и даже недовольны, расстроенны.

Опять тянулись домой рабочие, чтобы упасть в бараках на грязных парах и во сне похоронить муки души и боль мускулов, и гнев сердец, и вянущие надежды на освобождение.

Искал Михаил на секунду тихонько Библию почитать. Опять искал... Помогал ему Иван... Щель та самая смотрела на них холодной пустотой... Клад ушел, богатство улетело таинственно и жестоко...

- Кто это? - Спрашивали печальные глаза Михаила.

- Я знаю... - Отвечали быстрые голубые глаза Ивана. - Я знаю и ты будешь знать.

Михаилу хотелось рыдать, как ребенку по книгам, по отраде для души скорбящей, но он перемог себя. Оба совершили пламенную молитву без стыда, без сомнения...

- Что, пропажа? Ги-ги... - Говорил к ним в полголоса сосед с лукавыми глазами, посмеиваясь и в усталости: так им и нужно...

- Здесь братцы, крадут... Смотри и голову утеряешь не то что... Вот и вымоли ее назад у Бога, если хочешь... - Это был странный и добрый человек - их сосед. Иван и Михаил молчали.

Ночь, милостивая хозяйка барака, уложила спать коротким сном жильцов своих, злых и на нее, что короткая такая, что будит их до рассвета. А спать еще, ох, хочется... Все кости болят и днем и ночью... И видела темнолицая ночь, как Гришин тихо подкрадывался к наре Михайленковых, а в руках что-то держал.

- На, бери одну, святоша, а другую ни дам... Нет, эта мне будет... Такую мой брат имел и читал мне... Вот покоя не дает мне она и вы, хохлы-баптисты, слышите, правду говорю, ругаться боюсь... Вот дурость-то... Но, молчок об книге... Или она меня победит или я ее... И если она меня победит, так вам будет хорошо... А если я возьму верх над ней, тогда не сдобровать вам, святоши... Понимаете? Диавол и Бог революцию производят в груди моей... Понимаете? Ну так смотрите, дело знайте...

Иван ловил его руку. Хотел сказать тысячу золотых слов страшному Гришину. Но оба брата только шептали: спасибо... Спасибо, братец, Гришин... Спасибо...

И слышал и видел эту странную историю Бог. Может быть поэтому на другой день, разряжая винтовку, Гришин ранил себя, по неосторожности, в плечо и повезли его в госпиталь.

Каждый вечер небо слышало молитвы из барака № 5-й. Господу был знаком голос молящихся: - Господи, обогати богатством Твоим и грешника Гришина... Соделай, Всемогущий, чудо, соделай великое и неслыханное...

Дни и ночи бежали неизменной чередой. И при них - дни и ночи часовые... стерегут ссыльных везде. Стерегите, как хотите, но от вас я убегу... - Впоследствии рассказывали братья Михайленки.

Однажды ночью трое шли от бараков к пароходу. Лето краткое и веселое улыбалось Соловкам. Один из трех с винтовкой через плечо.

- Куда несет тебя леший ночью9 - часовой спрашивал.

- К Духонину...- отвечал солдат с голосом Гришина. А двое впереди него трепетно шли в путь неизвестного, тревожного, непонятного.

- Вот как придете туда, так будьте храбрыми хлопцами, скажите, что едите в Мурманск по делам советским. Будьте смысленны. Вам здесь не место. А я уже, как Бог даст... Может в Россию пошлют, так тогда рассчитаюсь с этим барахлом... - И встряхнул винтовкой.

- Видите, мой брат такой, как вы, истинный он христианин, не шкурник... И вас вот раскусил, истинные вы... А за вас здесь никто не будет спрашивать... Знают, в расход каждый день идут... Пекло здесь, это правда. А вот как пристрелил я себя нечаянно, так и подумал, значит Бог верх берет, а не нечистый... Если бы не Бог, то там бы и застрелило... А то, значится, милость была надо мной. Ну вот и вам милость даю. Вы Божии, боюсь убивать вас... Нечистый уже шепчет мне, чтобы я убил вас обоих... Я по три разом ложил. Молитесь, чтобы диавол не одолел меня. Я временами бываю сам не свой...

Братья Михайленковы усиленно тихо молились и не верилось им, что идут на свободу...

Остановились. - Далее не пойду. Бумаги, которые дал вам берегите. Пропустят вас...

- Ну, всего хорошего... - И крепко жали ему руку Иван и Михаил. И казалось, что не страшный Гришин это, а неизвестный им его брат, по вере им брат. Поцеловал Иван Гришина и плакал, как ребенок.

- А ты-ж почему не целуешь? Я чистый, не зараженный, не думай. - И целовались с Михаилом. Близился рассвет.

Утром отчалил пароход от острова молчаливых страдальцев. А на нем Иван и Михаил. И казалось им, это все еще сон. Потом они опять почувствовали, что Бог совершил чудо и даровал им свободу, за что они возблагодарили Его новыми подвигами веры.